Воззрения и понимания. Попытки понять аспекты русской культуры умом

Аймермахер Карл

Подобным образом в период «прелюдии к перестройке» (1985-1987) в политических выступлениях и литературных произведениях в качестве художественных метафор и композиционных элементов появляются упоминания о пятидесятых годах, которые изображаются как предпосылка для «перестройки» важнейших структур политической и административной системы, установленной более чем 70 лет назад, и как исторический опыт, который мог бы быть использован в процессе установления более «демократичных» (в ленинском смысле слова) норм жизни. Так это интерпретировал хотя бы А.Я. Яшин в рассказе Рычаги (1956), где описана «удушающая атмосфера» партийного собрания, которую внезапно меняет «свежий воздух», ворвавшийся извне. Этот «воздух» связывался с подготовкой двадцатого съезда партии и с надеждами, им порождаемыми.

В этой связи как в 1956, так и в 1986 году появляются попытки вновь сравнить происходящее с энтузиазмом первых послереволюционных лет и вернуться к истокам советского государства, начать все как бы еще раз с начала, но на этот раз зная все опасности ошибочного развития в сущности полезной государственной идеи. Однако сейчас, в 1991 году, почти ни у кого нет желания еще раз начать с революции 1917 года. Иллюзии исчезли, социализм советской пробы окончательно дискредитирован; он расценивается как бесчеловечный эксперимент. Вместо этого предпринимаются попытки восстановить в правах жизнеспособные духовные и этические начала, проявившиеся в XIX веке и на заре нашего столетия. К сожалению, однако, делается это в типичной для переломной ситуации

форме: происходит борьба самых различных, идеологически полярных позиций, признаки которой обнаруживаются все выразительнее начиная с 1988-1989 года. В противоположность этому в пятидесятые - шестидесятые годы речь шла все же только о планах дальнейшего развития, которые не затрагивали столь открыто государства и его идеологических основ: об увеличивающемся многообразии культурной жизни, о постепенном преодолении отгораживания от безразличной в политическом отношении «чуждой» культуры, что было обычным явлением при Сталине; речь шла о том, чтобы осторожно разыграть конкурирующие друг с другом модели поведения, чтобы едва дотронуться до злоупотреблений в цензурной практике, чтобы допустить частичное лишь противостояние альтернативных эстетических принципов и о многом другом. Для поддержки «либерально-динамичной» или «консервативно-стабилизирующей» стратегии аргументации люди пятидесятых годов вновь обратились к моделям, сыгравшим свою роль в культурно-политических дискуссиях двадцатых годов, поскольку в них отражалась или забота о культурном многообразии и полифункциональности в литературе и искусстве, или же о сохранении нивелирующей «генеральной линии», ставящей культуру в зависимость от партии. В 1987 году дискуссия, заглушенная после 1968 года, не просто возобновляется, а звучит со всей откровенностью. Вопросы о причинах появления догматизма, бюрократизма и культурной односторонности ставятся в прямую связь с принципиальной критикой господствующей системы. Ненормальность действия согласно только лишь политическим ориентирам, а талоне неэффективность культурной сферы, ее духовные возможности, активизированные в весьма скромном размере, были при всем том вскрыты и заклеймены, как причины очевидной на каждом шагу общественной отсталости.

Третий взгляд: шестидесятые - семидесятые годы

Рассматривая культурное движение шестидесятых годов как на фоне сталинской модели, так и совершенно непохожей на нее ситуации последних пяти - шести лет, можно сделать следующее обобщение: тогдашняя «отдушина свободы» представляла собой компромисс, определяющим* факторами которого были как «полуласковые» решения и направляющие действия, так и допущение к огласке неполной правды. Все это в конце концов должно было привести к расчлененности, дифференциация советской культуры, а благодаря многочисленным непоследовательным действиям привело и к ее решительному расколу на две части. Вопрос о принадлежности к официально одобренной или же к альтернативной культуре, которая заявляла о себе в подвалах, на чердаках или на кухнях, окончательно решался на основании того, на какую степень правды претендовал тот или иной художник. Власти или допускали существование «неофициальной» культурной деятельности, или изолировали ее, или расправлялись с нею различным методами в зависимости от того, бросала ли она вызов государству.

Поскольку результат данного процесса дифференциации явился причиной появления многих новых ожидаемых (но также и нежеланных) течений в период перестройки, мы склонны ближе присмотреться к этой фазе развития. Одним из главных событий культурно-политической жизни шестидесятых годов была так называемая выставка в Манеже, устроенная по случаю тридцатилетия московского отделения Союза художников в декабре 1962 года. Она явилась завершением острого спора между представителями аппарата власти и деятелями искусств. Речь в этом споре шла о выборе между искусством на пользу государства и искусством, свободным от идеологии. В ходе все более острой дискуссии, охватившей области пластики, литературы, музыки и кино, несмотря на резкое вмешательство идеологически консервативных кругов, все более явным становилось противостояние двух эстетических норм, практиковавшихся в публичной жизни СССР и приведших к далеко идущим затруднениям различного рода. Эти нормы в области литературы проявились в противостоянии журналов «Новый мир» и «Октябрь», тогдашние главные редакторы которых, А.Т. Твардовский и В.А. Кочетов, были сторонниками прямо противоположных литературных программ. Кочетов подчеркивал социально-педагогический аспект искусства, Твардовский же социально-критическую функцию поставил в центр своей издательской деятельности. Дифференциация в области литературы, которая в действительности означала не принципиально отличную от предшествовавшей ситуацию, а лишь иную степень того же самого, должна была вскоре после того ощущаться не как перспектива долговременного эволюционного развития, а как ограниченный во времени прорыв к свободе. Окончательные выводы, которые были извлечены из скандала в Манеже и распространены на области кино, театра и изобразительных искусств, сводились к тому, что вместо коренного преобразования культуры преимущество было отдано модели, согласно которой устанавливался контроль за любым проявлением культурной деятельности и узаконивалось противодействие всем попыткам, которые могли оказаться дестабилизирующими для государства. Результатом проведения в жизнь этой тенденции, определявшей все решения властей и приведшей к сужению поля публичной художественной деятельности, неизбежным стало разделение советской культуры на два расходившиеся в разные стороны и существовавшие независимо друг от друга лагеря. В то время, как одни писатели сочиняли так, чтобы их могли публиковать в Советском Союзе, другие, как некогда в сталинские времена, писали «в ящик», все чаще прибегали к помощи самиздата у себя на родине или «тамиздата» в эмиграции. Сложившаяся критическая ситуация, затронувшая как причастных к делу культуры, так и аппарат, начиная с 1964 года стала приводить к таким результатам, как известные процессы Бродского, Амальрика, Синявского, Даниэля, Гинзбурга и многих других. Судебные приговоры, выносимые писателям за неофициальные, то есть за неразрешенные публикации, были характерные именно для шестидесятых годов - лишь в семидесятые годы это будет заменено дифференцированными методами в обращении с писателями. В этом смысле семидесятые годы являются одним из культурнополитических компромиссов. Это было время, которое отличалось внешней неподвижностью, за что Горбачев после 1985 года назвал его застоем.

Развитие изобразительного искусства выглядело иначе. Внутри традиционалистского, консервативного Союза художников в начале шестидесятых годов все же предпринимается попытка дифференциации эстетических норм, воплотившаяся в «Левой секции» (Левый МОСХ), которая постепенно уклоняется от соблюдения канона, состоявшего из запретов и команд. Однако, как показал скандал на выставке в Манеже, этой тенденции развития суждено было жить недолго. «Левая» фракция Союза художников подвергалась точно такой же критике и должна была так же оправдываться, как все другие художники, которые - подобно «нонконформистам» - игнорировали канон или слишком сильно его модифицировали. В отличие от «нонконформистов» «левые» быстро исчезают со сцены. Семидесятые годы они пережидают в полуофициальных структурах. «Нонконформистов» же, напротив, постигает судьба, подобная той, что испытали несогласные с официальной линией писатели. Они уходят в подполье и пытаются «перезимовать» известный период в надежде на пришествие лучших времен. К подобному компромиссу, к этому специфическому для искусства способу существования, сводился ход развития кино и театра. Компромисс, однако, никого нс удовлетворял. Появлялись экспериментальные фильмы, с которыми знакомились только товарищи по профессии

и посвященные особы, так что можно, пожалуй, говорить даже о своего рода официальном признании подполья, подобно тому, как это было ранее с «левыми художниками», несмотря на то, что кинематографистам также приходилось работать в укрытии. Что же касается театра, то здесь обращает на себя внимание существование в тени, в стороне от официальных подмостков, маленьких сцен - студий, доступность которых для зрителя была ограничена. Они жили благодаря устной молве и были «публичными» только для членов клубов или для гостей, которые получали «особые» приглашения на спектакли. В области музыки наблюдались определенные модификации: тут совершенно нормальным явлением были концерты на частных квартирах. «Убежища» в виде долгоиграющих пластинок были скорее исключением для композиторов, которые уже ранее добились признания за границей. Функция алиби в качестве доказательства фактической доступности для публики была в данном случае - как и в случае экспериментальных театров - более чем очевидной.

Все это является самой общей и поверхностной характеристикой сложного по своей сути и подчас болезненного развития. Она призвана разъяснить, какие попытки были предприняты с разных сторон в разные периоды послесталинской эпохи, чтобы преодолеть наследие тридцатых - пятидесятых годов. Теперь же решения, которые были найдены и представляли из себя лишь ничтожные компромиссы, составили между тем новое брежневское наследие. Горбачев в момент вступления на свой пост в 1985 году столкнулся как с трудным «наследием двадцатых» и «эпохи Сталина», так и с нерешенными проблемами хрущевских и брежневских времен. В итоге получается, что творчество таких писателей, как Маканин, Распутин, Тендряков, Трифонов, Шукшин и другие, могло развиваться в условиях литературного и культурно-политического лицемерия семидесятых годов, и вопреки многим ограничениям они оставались в полной мере верны своей индивидуальности, а потому их голоса, раздававшиеся внутри советской культуры, в значительной степени обставленной запретами, могли быть услышаны. Эта литература развивалась, не подвергая открыто сомнению идеологические принципы, нс нарушая радикальным образом эстетических канонов реализма и даже нс критикуя их публично. Литературная критика ей также не докучала, и не без причины. Литературно-критическая практика сама выработала в те годы разнообразные речевые приемы (формулировки, имитирующие сообщение действительной информации, замкнутый круг известных аргументов или же специфический эзопов язык), при помощи которых затушевывалось очевидное расхождение между ожидаемой и фактической нормой или между художественным творчеством и буднями общественно- политической жизни. Поэтому сквозь цензурное сито могли просочиться к читателю многие укрытые смыслы.

Попытки некоторых писателей проигнорировать негласные правила поведения, действовавшие в публичной среде, и непосредственно, в обход цензуры дойти до читателей (первая какого рода попытка была предпринята в 1957 году), подобно тому, как попытки художников (например, организация в 1974 году выставки нонконформистского искусства в пригороде Москвы, в чистом поле, которую разогнали с помощью бульдозеров), неотвратимо должны были привести к столкновению с объединенными силами «творческих союзов» и органов безопасности, что и нашло свое выражение в деле Метрополя в 1979 году. Публикация этого сборника, куда вошли произведения, не содержавшие заостренных политических акцентов, была сорвана в Москве и могла вновь осуществиться - как это бывало в шестидесятых годах - только за границей. Недееспособность аппарата, призванного управлять культурой в брежневскую эпоху и оказывавшего на известных неугодных ему деятелей искусства сильное давление, приводила лишь к тому, что их исключали из творческих союзов, запрещали публикацию произведений; некоторые писатели (Аксенов, Лимонов, Мамлеев, Владимов) и многие художники вынуждены были эмигрировать.

Несмотря на напряженную ситуацию того времени следует, однако, констатировать следующее: брежневская эпоха обладала для многих тем недостатком, что деятели искусств не могли нормальным образом функционировать публично, но было в ней и то достоинство, что те художники, которые не выходили на улицу и не создавали тем самым проблем, которые не получили известности, подобной той, какую приобрел Сахаров и другие диссиденты - тс художники могли работать спокойно.

Подозрительным был - как и прежде - решительно каждый, кто не поддерживал государства. Но жестоко преследовались, в принципе, лишь те, кто открыто провоцировал аппарат власти, в чьих действиях беспощадным образом вскрывалось расхождение между видимостью и насущным бытием.

В то время, как для литературы было характерно своего рода сосуществование, то в области изобразительных искусств границы между санкционированной официальностью и «двурушнической» неофициальностью были проложены по принципу «наши» -«не-наши». Вопрос о правде, в том числе об исторической правде, или вопрос об ориентации искусства (что важнее: эстетические или общественно-политические ценности), поставленные в пятидесятые годы, так и остались нерешенным в семидесятые, а степень официально допущенной гласности регламентировалась от случая к случаю, что вызывало неудовлетворенность. Недостаток гласности в сфере культуры в конце концов привел к тому, что так называемые «творческие союзы» (Союз писателей, художников, кинематографистов, композиторов и т. п.) деградировали, вырождаясь в однобоко организованные и отчасти подверженные коррупции организации по снабжению товарами и услугами. Битва за доступ к кормушке, как это часто называют, для многих была важнее художественного творчества.

Число нерешенных или неудовлетворительно решенных проблем, застой, охвативший огромный духовный потенциал, достиг в восьмидесятые годы высшей точки. Это все отрицательнее сказывалось на способности к социально-психологическим изменениям во всех сферах общественно-политической жизни и в окончательном итоге вызывало у многих глубокое разочарование.

Четвертый взгляд: первая половина восьмидесятых годов

Ситуацию восьмидесятых годов, непосредственно после прихода к власти Андропова и до момента смерти Черненко, можно представить следующим образом: к экономическому застою и выражаемой иногда спокойно, а иногда демонстративно благонамеренности у большей части деятелей культуры прибавилось еще иное: на базе брежневского принципа 1982 года, который гласил: «Спокойствие - первейшая обязанность гражданина», - доходило до требований клятвы, подтверждавшей откровенность помыслов и убеждений, которая была для всех, кто сохранил здравый политический смысл, явным сигналом того, что сама суть государства находится под угрозой. В области культуры, суженной, по-видимому, до границ литературной критики, речь, в сущности, шла все же об истинном существе идеологии, задававшей тон вовне этого узкого круга. Таким образом, клятва в откровенности помыслов призвана была, кроме всего прочего, подтвердить, что теория и практика социалистического реализма, вопреки всей вычурной риторике своего «научного» обоснования, больше уже не действует, а потому давался совет, чтобы эта область культурной жизни все более и более освобождалась из-под контроля. Вместо того, чтобы быть идеологически бдительным и целеустремленным, лучше поощряюще похлопывать друг друга по плечу. Беспечность критики была вполне понятна, так как реальность выглядела не так, как того требовала теория. Царила атмосфера благосклонности, писатели и художники устраивали себе заграничные поездки, квартиры и т. п. Подозрительным был тот, кто действовал слишком ревностно, да еще пытался собрать вокруг себя единомышленников. Каждая форма казалась отныне столь предосудительной, сколь и опасной, как вообще любая причастность к группе лип. И тут функция контроля за литературой, дополнительно возложенная на цензуру, перестала выполняться; в виде опыта от культуры стали требовать не фактических успехов, а разве что достижений на словах. Это становится более чем ясным хотя бы оттого, что число циников в то время после прямо пропорционально числу алкоголиков.