Вперед и с песней
Шрифт:
— А ты не болен?
— Да нет, это вы больны, я же вижу — вон какие синяки под глазами. Что случилось, Адам Егорович?
— Да нет, мой друг, это ты расскажи сначала, что случилось?
— Да у меня-то ничего, все нормально.
— Как это — ничего? Ты же исчез и украл при этом наши… образцы.
— Кто исчез? Никуда я не исчезал…
Володька тем временем закурил сигарету и глядел на встречу старого и малого с таким видом, как порой разглядывают взрослые сильно нашкодивших детей.
— Танюх, а чего
— Понимаешь, я пока тебе не могу всего объяснить, Володенька, — прошептала я на ухо своему товарищу. — Потому что это секретное дело. Я бы даже сказала — сверхсекретное…
Почувствовав, что начала говорить языком Адама Егоровича, я несколько смутилась, но потом все же продолжила:
— Обещаю, что скоро я тебе все расскажу, конечно, если ты обещаешь держать язык за зубами…
— Таня, ты меня обижаешь, — удивленно посмотрел на меня Володька. — Кажется, мы с тобой не первый год…
— Ну да это я так, на всякий случай. А сейчас пусть твои ребята притащат сюда того бородача и позовут из моей машины девушку — я должна быстренько провести допрос в присутствии всех свидетелей. Потом бородача отвезешь в отделение — пока за драку, чтобы да окончания моего дела он побыл в надежном месте. Договорились?
— А, с тобой сроду ничего без бутылки не разберешь, — махнул рукой Володька. — Вот за что я не люблю частных сыщиков, вечно с ними сплошная путаница.
И Володька хотел было затеять наш извечный спор: что лучше — быть официальным сотрудником милиции или «кошкой, которая гуляет сама по себе», но, увидев, что я отвернулась к Адаму Егоровичу, отправился выполнять задание. Что и говорить, эта черта у официальных служивых «котов на цепи» мне очень даже нравилась: получают задание — и сразу приступают к выполнению, без лишней трепотни.
Как только Лиля появилась в комнате и увидела полулежащего на диване связанного Грымского, она первым делом подошла к нему вплотную и влепила звонкую пощечину. Конечно, лежачих и связанных бить не очень хорошо, но в данном конкретном случае вполне допустимо, если учесть, что до этого Грымский тоже как следует поизмывался над девушкой. Тем более — над своей ученицей. И втройне обидно, что к тому же и любовницей.
Я невольно обратила внимание, каким любовным взглядом провожал каждое движение девушки Лепесточкин, тут же забывший про Адама Егоровича. Но она совсем не глядела в его сторону, как будто больше не узнавала.
— Вот что, ребята, разборки надо отложить на потом, — сказала я, усаживаясь в центре зала на крутящийся стул и поворачиваясь в разные стороны, чтобы обозревать одновременно всю честную компанию. — Сейчас надо понять,
— Я? — поразился Лепесточкин. — Я ничего не брал.
— Мало того: чтобы усыпить бдительность Адама Егоровича, вы дали ему той ночью тройную дозу снотворного.
— Я? Да разве я мог? Чтобы я… своими руками? Адаму?
— Вот что, — разозлившись, я крутанулась в сторону Грымского. — Вы должны немедленно вывести этого человека из состояния транса, а то я вам такой срок закатаю — мало не покажется! И вообще — передам в руки… международной разведки.
— Вот именно, международной, не меньше, — поддакнул Адам Егорович.
— Ладно, — нехотя кивнул Грымский, у которого до сих пор на одной щеке полыхало красное пятно, как от ожога. — Жить будет.
— Итак, вы видели, как Лепесточкин отдал в руки Грымского контейнеры. Точнее, он отдал их тебе, — повернулась я теперь к Лиле. — И куда же они подевались дальше?
— Не знаю, дальше я пошла домой, — пожала девушка плечами.
— Да хоть к черту на кулички! Но куда ты поставила пробирки? Ведь они были в твоих руках?
— Да, вот в этих, — сказала Лиля и удивленно посмотрела на свои руки, как будто бы видела их в первый раз. — Вот в этих самых. Лев сказал, чтобы я на пару часов отнесла их в кабинет отца, к Бредихину, а там за ними должны были прийти какие-то люди.
— Значит, контейнеры сейчас могут находиться у Бредихина, я так понимаю? Или он сам их кому-то уже отдал?
— Нет, не отдал, — подал голос с дивана Грымский. — Виктор тоже ничего не знает.
— А может быть, знает? Так он вам и скажет! — встрял Адам Егорович.
— Я его не просто спрашивал. Я его испытал. Когда я испытываю — все говорят правду.
— В жизни не поверю! Чушь, полнейшая чушь! Правда ведь, Танечка? — отчего-то взъерепенился Адам Егорович.
— Как ваша фамилия? — вдруг спросил Грымский каким-то отчетливым металлическим голосом и, не моргая, уставился Адаму Егоровичу в глаза.
— О! — сказал Адам Егорович. — Ду…
Я уже подумала, что сейчас Адам Егорович послушно выдохнет свою странную фамилию «Одупейло», но не тут-то было.
— О, дурень вы, молодой человек, если думаете, что всех людей можно взять такими игрушками, — сказал мой клиент с чувством. — Такие опыты на людях я считаю совершенно недопустимыми, непростительными — это ничем не лучше, чем эксперименты, например, с вирусами. Не думайте, что ваша вирулентность безгранична…
И с этими словами Адам Егорович тоже укоризненно уставился на клиента своими многократно увеличенными глазищами, и — браво! — Грымский первый отвел глаза.