Впусти меня
Шрифт:
— Нет, я просто... А я думал ты...
— Я привязана.
— Да, ты немного сопротивлялась. Подожди, я сейчас. — Лакке протянул руку между металлическими прутьями кровати и начал расстегивать один из ремней.
— Не надо.
— Что?
— Оставь как есть.
Лакке замешкался, не выпуская из рук ремень.
— Ты что, опять собираешься драться?
Виржиния прикрыла глаза:
— Говорю же, оставь.
Лакке отпустил ремень, не зная, куда девать освободившиеся руки. Не вставая с колен, повернулся,
Виржиния еле заметно кивнула:
— Ты Лене звонил?
— Нет, но я могу...
— Вот и хорошо.
— Значит, не надо?
— Нет.
Повисла тишина — характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, — и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.
— Ты должен мне помочь.
— Все что угодно!
Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом — так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:
— Я вампир.
Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:
— Нет.
Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:
— Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?
Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.
— Чертова лампа, гудит как незнамо что.
Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:
— Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.
Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.
— Не говори так, — сказал Лакке. — Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?
— Ты не понимаешь.
— Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты... все будет хорошо!
Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.
— Ты не должна... ты не должна так
— Лакке. Лакке?
— Да!
— Ты же знаешь... что это правда. Так?
— Что «это»?
— То, что я говорю.
Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:
— Мне надо покурить...
Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.
— Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я...
— Открой окно.
— Хочешь сказать, я должен прыгнуть?
Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.
Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:
— Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.
Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:
— Но ты же разговариваешь. Ты же... нормальная.
— Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. — Тяжело дыша, Виржиния продолжила: — Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу... тебя съесть.
То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.
— Черт, но это же полный бред!
— Да. Но это так.
Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:
— И что же ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты... уничтожил мое сердце.
— И как?
— Как угодно.
Лакке закатил глаза.
— Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?
— Да.
— Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.
Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:
— Ладно.
Он подошел к ней, взял за руку. Странно было ощущать, что она связана. Он даже не мог как следует взять ее за руку. Но, по крайней мере, рука была теплой и ответила на его пожатие. Другой ладонью он погладил Виржинию по щеке.
— Может, тебя все же развязать?
— Нет. Это может вернуться.
— Все будет хорошо. Все наладится. У меня же, кроме тебя, никого нет. Хочешь секрет?