Враг стоит на Востоке. Гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году
Шрифт:
Действительно ли замыслы Гитлера относительно Польши были направлены только на то, чтобы сделать возможной войну с западными державами? Скорее всего — да, так как вермахт проводил лишь операцию прикрытия, но не располагал никакими планами военного наступления против Запада. Среди этих войск были только строительные и инженерные подразделения, которые проводили работы по бетонированию Западного вала. Кроме того, были проведены мероприятия подготовительного характера по скрытной эвакуации населения из западных пограничных районов. Цель этой эвакуации — создание благоприятных условий для ведения боевых действий на собственной территории. Точно такой же неправдоподобной была и мнимая опасность со стороны Польши, которая якобы могла нанести удар в спину. Десятью днями ранее в Бергхофе Гитлер высказал совершенно противоположное объяснение Карлу Буркхарду, комиссару Лиги Наций по Данцигу, когда тот 11 августа 1939 г.
Гитлер в беседе с Карлом Буркхардом 11 августа 1939 г.:
«Уметы нет никакого желания господствовать. И прежде всего мне ничего не надо от Запада, ни сегодня, ни завтра. Мне ничего не надо в густонаселенных регионах мира. Мне там ничего не надо, раз и навсегда: совершенно ничего не надо. Все те идеи, которые мне кругом приписывают, — это выдумки. Но на Востоке у меня руки должны быть развязаны […]. Все, что я делаю, направлено против России. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, я буду вынужден договориться с русскими и вместе с ними разбить Запад, а потом, после его поражения, я брошу все мои объединенные силы на Советский Союз»{332}.
Из этого следовало: если Запад будет вести себя спокойно и уступит Польшу, то вермахт сразу же смог бы сокрушить и своего истинного противника, Красную армию{333}. Но в том случае, если Великобритания не даст ему возможности «развязать руки на Востоке» и попробует держать Гитлера на коротком поводке, он будет вынужден нанести удар на Западе.
Когда и к кому обращался диктатор с правдивыми словами? Выступление Гитлера перед представителями верховного военного командования 22 августа было также противоречивым в том, что касалось его отношения к России. С одной стороны, он указал на заинтересованность Сталина в долгосрочной кооперации и на срочную необходимость советских поставок сырья, с другой стороны — считал, что Сталин не рискнет начать войну с Германией, так как это может привести к краху СССР. Затем, почти не переводя дух, он добавил, что сделает с Россией то же самое, что и с Польшей. «После смерти Сталина, а он тяжелобольной человек, мы разобьем Советский Союз. И тогда забрезжит мировое господство Германии»{334}. Как известно, Сталин пережил Гитлера на восемь лет, а немецкий диктатор даже и не задумывался над тем, чтобы подождать с запланированным нападением до его смерти. Удивительные рассуждения Гитлера о возможной смерти Сталина являются свидетельством того, что он, очевидно, буквально воспринял процитированные выше слова из записки по вопросам восточной политики ведомства Розенберга.
Из стенограммы еще одной речи нам известны другие его слова. «Я был убежден, что Сталин никогда не согласится на предложение Британии. Россия не заинтересована в сохранении Польши. Кроме того, Сталин знает, что его режиму придет конец независимо от того, вернутся ли его солдаты с войны победителями или будут разбиты»{335}. Этой фразой он раскрывает свою прежнюю антибольшевистскую программу, иначе в какой войне солдаты Сталина могут быть разбиты или победить, как не в войне с вермахтом? Наряду с этим здесь проявляется и его ожидание, когда хватило бы и одного слабого удара, чтобы свалить советский режим — фатальное заблуждение, которое спустя год просочится в планы операции «Барбаросса» и приведет к поражению Гитлера в его войне на Востоке.
По всей вероятности, фюрер считал разумным не беспокоить верхушку военного командования тем фактом, что он задумал расширение войны на Востоке. Теперь, после принятия Сталиным нейтралитета и обещания экономической поддержки, для него было важнее смягчить обеспокоенность военных в вопросе ведения войны на два фронта. В остальном он как триумфатор насмехался над слабостью своих противников, которые ни в коем случае не отважатся поддержать Польшу. Даже опасность ведения войны в условиях длительной блокады он объявлял необоснованной. С необычной настойчивостью он требовал скорейшего принятия решения по вопросу войны с Польшей, упирая на то, что в ней не будет никаких ограничений и правил и враг должен быть полностью уничтожен. В этой связи многие его высказывания были интерпретированы как указания на проведение пропитанной расовой идеологией стратегии уничтожения. Правда, при тщательном рассмотрении такие формулировки, как «самым жестоким образом» или «не боясь крови», были нацелены не на гражданское население, а касались польских военных.
Здесь для него, вероятнее всего, было важно предостеречь немцев от проявления «сочувствия». Позднее, весной 1941 г., он нашел для понятия «красноармеец» соответствие «не товарищ», которое можно было применить и к полякам еще в 1939 г. В связи с вопросом о возможности начала в 1939 г. войны
Когда Риббентроп днем позже вылетел в Москву, то переговоры с советской стороной проходили легко еще и потому, что наряду с договором о ненападении требования Сталина оставались опять-таки крайне расплывчатыми. В секретном дополнительном протоколе были сделаны лишь наброски «разграничительных линий сфер интересов обеих сторон в Восточной Европе». По этому протоколу Финляндия, Эстония, Латвия, а также Бессарабия попадали в советскую зону, что в то время всегда следовало понимать как «сферу интересов». Литва должна была отойти в немецкую зону, включая претензии на обладание районом Вильнюса. Более конкретно был намечен раздел Польши по рекам Сан, Висла и Нарев, что примерно соответствовало так называемой линии Керзона, определенной в Версале, но не признанной Польшей. Эти договоренности от 23 августа 1939 г. вначале оставались лишь малозначащим заявлением о намерениях и позднее могли быть изменены.
Соглашение от 23 августа 1939 г. поначалу представляло собой, таким образом, не более чем «Соглашение о моратории» («Stillhalteabkommen» (Klaus Hildebrand) между двумя сторонами. Это был результат шахматного цугцванга — сложного безвыходного положения, в которое Гитлер загнал себя сам в результате изменения политики по отношению к Польше и которое Сталин искусно использовал в собственных интересах. Своим военным фюрер конечно же казался опытным игроком в шахматы, которому удалось победить в войне нервов. Теперь ход был за солдатами. Розенберг в качестве главного советника по восточно-политическим вопросам не проявил своей убежденности и был разочарован. Он прекрасно понимал, что для достижения цели — декомпозиции, т. е. распада России, необходимы «переходные периоды». Тремя месяцами ранее в продолжительной беседе с Герингом касательно намечавшегося конфликта с Польшей они достигли согласия по этому вопросу{336}. Начиная с 1935 г. оба активно выступали за концепцию проведения антисоветской интервенционистской политики и, в противовес этому, за сотрудничество с Польшей, Англией и Японией. Если из этой концепции выпадет Польша и позиция Японии будет оставаться неопределенной, то возникает крайняя необходимость привязать к себе Англию.
Розенберг задает сам себе по этому поводу вопрос, не стоит ли вместо, на его взгляд, неприятного и рискованного сближения с Москвой выбрать иное решение, а именно -однозначно отказаться от притязаний на бывшие немецкие колонии и заполучить тем самым Англию на свою сторону, чтобы она позволила Германии осуществить экспансию на Восток в соответствии с планом 1934 г{337}. Геринг и Розенберг были едины в том, что Риббентроп — надменный и заносчивый глупец, которому не хватает национал-социалистского духа и который оказывает на фюрера пагубное влияние своими антибританскими взглядами.
Розенберг 25 августа 1939 г. о заключении германо-советского договора о ненападении:
«У меня такое чувство, что этот пакт с Москвой когда-нибудь ударит по национал-социализму бумерангом. Это не был ход, определяемый волей игрока, а настоящий шахматный цугцванг, это был просительный шаг со стороны одной революции к главе другой революции, шаг, который должен был разрушить сохранявшийся двадцать лет идеал борьбы. Как можем мы рассуждать о спасении и строительстве Европы, если нам приходится обращаться за помощью к ее разрушителю? Мы и сегодня не можем открыто сказать, что благодаря совместным действиям сумеем постепенно добиться изменений в России, чтобы тем самым действительно стать ближе русскому народу. Если нам кроме всего прочего придется передать Советскому Союзу территорию польской части Украины, то после Карпатской Украины это будет наш второй удар по мощнейшей антимосковитской силе. Эффекта от этого нам сегодня не стоит ожидать. Возможно, мы почувствуем его лишь в будущем. Но поскольку сегодня было принято твердое решение, то отсюда и вытекает эффект, и кое-что другое, со всеми вытекающими последствиями. И снова возникает вопрос, а должна ли была сложиться такая ситуация? Следовало ли решать польский вопрос сейчас и в такой форме? Сегодня никто не сможет дать ответ на эти вопросы. Я лично считаю Риббентропа предателем Извольским, который тоже черпал “причины” своей политической позиции в собственном болезненном тщеславии»{338}.