«Врата блаженства»
Шрифт:
А ее саму в два голоса наставляли Зейнаб и Фатима:
– Не считай все решенным…
– Будь послушной…
– Помни, что ты рабыня Повелителя, а не его госпожа…
К тому времени, когда кизляр-ага пришел за ней, чтобы отвести к Сулейману, Роксолана готова была плакать.
Внутри все дрожало, ей очень хотелось снова ощутить на своем теле его горячие руки, на своих губах горячие губы, хотелось прижаться, самой касаться волос, плеч, самой целовать… Но разве она могла, тем более после таких наставлений?
А вдруг эта
У Роксоланы уже прошли очистительные дни, тело было готово дарить и принимать ласки, сердце тем более, она истосковалась по Сулейману, хотя и не мечтала попасть на зеленые простыни его ложа снова. Вызов в спальню обнадеживал и страшил. Вдруг ему не понравится новое тело, вдруг он захочет чего-то, что она не сумеет дать?
Кизляр-ага не мог надивиться, эта Зейнаб хорошо влияет на Хуррем, идет тихая, не огрызается, не смотрит по сторонам с вызовом…
А Роксолане просто было что терять, не только султана, но и сына. Сделай она хоть один неверный шаг, и может быть отправлена в Старый дворец, разлучена с Мехмедом…
Она вошла к спальню, как полагалось: низко опустив голову, не смея поднять глаз, но не то что пасть ниц, даже на колени опуститься не успела, Сулейман почти резко бросил:
– Не кланяйся. Стой прямо.
Кивнул кизляр-аге, чтобы тот удалился, подождал, пока прикроют двери, сделал Хуррем знак, чтобы следовала за ним во вторую комнату. Та покорно засеменила, но там сразу застыла, опустив голову и сложив руки в знак покорности.
Султан сердится? Но она готова молить о прощении, иначе не спасти маленького Мехмеда, он действительно умер бы от голода.
Сулейман подошел, поднял за подбородок ее голову:
– Ты хоть ждала меня?
И Роксолана не выдержала, вскинула на него глаза, хотя помнила, что делать этого нельзя:
– Очень…
Он хмыкнул, не зная, что еще сказать, но потом все же поинтересовался:
– Правда, ждала?
Подбородок уже отпустил, потому Роксолана покивала.
Султан отошел в сторону, почти отвернулся, поинтересовался через плечо:
– Радовалась, когда я назвал Хасеки?
– Повелитель, я всегда ваша рабыня…
Сулейман резко обернулся. Да что с ней случилось?!
– Мне не рабыня нужна, а женщина, с которой я мог бы говорить! Рабынь и без тебя много.
И замер, потому что в глазах Роксоланы светилась такая радость… Снова чуть смущенно хмыкнул, вернулся к ней:
– Тебя, я вижу, многому научили за это время. Запомни: когда мы не одни, веди себя, как полагается по правилам, чтобы не вызывать нареканий. Но когда наедине, забудь, что я Повелитель, а ты рабыня. Ты мать моего сына… И еще будут дети… будут?
– Иншалла…
– Ты мусульманкой стала?
Роксолана не стала
– Не хотела, чтобы мой сын был сыном гяурки.
– Правильно сделала. Я объявлю твоего сына следующим за Мустафой наследником.
– Благодарю вас, Повелитель.
– Я же тебе только что сказал: не рабыня ты для меня, а любимая женщина. Я не зря тебя Хасеки назвал. Почему ты так изменилась, чего боишься?
– За сына боюсь, – почти прошептала, но он услышал.
– Чего бояться? Он теперь наследник…
И вдруг понял, что теперь еще опасней. Дернул головой, думать об этом вовсе не хотелось. Перед ним стояла женщина, о которой столько думал ночами, к которой рвалось сердце, а она словно и не рада, вялая какая-то. Сколько можно бояться?
Сулейману так хотелось отклика ее тела, трепетного и горячего. Неужели не получит? Неужели рождение сына так повлияло на нее? Нет, вон как похорошела, грудь, и без того немаленькая, стала еще больше, бедра чуть раздались, лицо немного округлилось. Не женщина – гурия, такую только в объятиях и держать.
Снова подошел, тихонько потянул халат с плеча. Она чуть вздрогнула и вдруг… прижалась к нему всем телом! Сулейман даже опешил, но, почувствовав ее желание, сжал в объятьях.
Позже, когда, насладившись близостью, лежал, по-прежнему обнимая, она вдруг тихонько рассмеялась.
– Что?
– Я так боялась, что после рождения сына вы меня отвергнете.
– Почему?
– Одна наложница – один сын.
Сулейман помнил этот неписаный закон. До сына наложница могла рожать сколько угодно дочерей, но, родив сына, удалялась от султана. Она оставалась в гареме на положении кадины, имела немалое содержание, много подарков, но в спальню больше не ходила. Вдруг еще сын?
– Дочь родишь.
– Угу, – Роксолана уткнулась ему в грудь носом.
Сулейман счастливо рассмеялся.
У Роксоланы не получалось уходить до рассвета, как полагалось наложнице, и сам Сулейман тоже не уходил, как делал после близости с другими. Наложнице, и даже кадине, не полагалось видеть Повелителя спящим, считалось, что это опасно, во сне человек расслаблен, его проще сглазить, выведать тайны… Но эту женщину Сулейман почему-то не опасался совсем, словно чувствовал, что она скорее сама выдаст сокровенное, чем выпытает у него.
К тому же ему бывало мало одной близости, хотелось еще.
Это оказалось не так-то просто. У Роксоланы грудь полна молока, нужно либо кормить Мехмеда, либо сцеживать… Когда в первую ночь после возвращения она попыталась тихонько выскользнуть из объятий любимого, Сулейман даже обиделся:
– Я не приказывал тебе уйти.
– Мне нужно… Повелитель, я должна сцедить молоко, время уже…
– Что сделать?!
– В моей груди много молока для вашего сына. Нужно либо покормить его, либо сцедить молоко. Простите…