Времена года
Шрифт:
Ну, я не уверен, если честно, что это было бы хуже, чем то, что происходит сейчас. К тому же, тебе не кажется, что сам по себе естественный отбор как-то противоречит общечеловеческим представлениям о справедливости и морали? Мы же, вроде как, несколько отличаемся от животных. Вот посуди сам: при, как мне видится, правильном мироустройстве, когда сильный не жрет слабого в рамках закона пищевой цепи и, безусловно, при наличии того, кто это все сотворил, между интересами обществ не должно быть таких конфликтов, чтобы они были неразрешимыми и гибельными. Но, по твоим словам, выходит, что именно они и двигают нас вперед. И, получается, нам только и остается, что говорить о каких-то общечеловеческих ценностях. Но где они? Я тебе скажу: в теории, словах политиков и религиозных деятелей, благословляющих пушечное мясо на угодные им войны… А на практике же существуют только определённые выгоды обособленных групп и временные союзы на их основе. Вот нам и говорят, что армия – гордость, защита
В эту минуту подумалось, что они на самом деле и не философствовать пришли сюда. Честное слово, бред какой-то. Ему, видите ли, жалко любого абстрактного человека, а, свою родную сестру, похоже, не очень – сидит тут и устраивает демагогию. А я же, взрослый, вроде, человек, еще и ведусь на него. Однако сейчас мысль эта прошла вскользь, по касательной. Она вновь вызвала неприятное, но уже, правда, угасающее чувство стыда.
– Хорошо, допустим. Но вы уходите в сторону. И, с другой стороны, в том, что вы говорите про разрозненность тоже нет ничего нового, и это не более, чем ветхозаветный сюжет. Все в Библии есть, все там объясняется.
– Ты про Вавилон?
– Да хотя бы.
– И что? Вавилон – это все лишь миф о том, как произошло разделение на народы и языки…
– Я думаю, это гораздо больше. И ваши, и мои тоже умозаключения, вполне возможно, не более чем результат непонимания и незнания Христианства. Я не могу сказать, что я религиозен, но я верю в то, что Бог справедлив, и это – данность, на которую ваше к ней отношение никак не влияет.
– Ну, равно, как не влияет и твое, если это все-таки не так. Мне кажется, Вадим, мы все можем проиграть или уступить в любой дискуссии, если только она не касается нашего бога. В этом случае разговор всегда заканчивается софизмами или поножовщиной.
– Смотря, что понимать под софизмами. Кстати, где вы у меня их увидели? Ладно, как говорится: Бог всех рассудит.
– Если, конечно, есть, кому судить…
– А вы думаете, что нет? – Вадик бросил взгляд на Веру Петровну. Ему очень не хотелось, чтобы она их слышала.
– Я не знаю! И ты не знаешь, и никто не знает на самом деле.
– Но вы отрицаете?
Он понял, что не удержался, что уже окончательно, и, по сути, так легко соскользнул в этот треп, какой-то совершенно бессмысленный, пошлый и неуместный. Не здесь бы и не сейчас. Чья-то невидимая мягкая, но очень сильная рука тянула его все глубже, погружая во что-то вязкое и серое, где пространство вокруг, то сужается и давит, то теряет свои очертания. Оно плывет и растворяется в рассеянном свете глобальных идей.
– Нет, Вадик! Я всего лишь не утверждаю. И для меня это принципиально. Потому что неутверждение оставляет и мне, и тебе, и кому угодно другому право на свободу убеждений, а религия мне такого права не дает.
– На самом деле дает. Это лишь ваша интерпретация.
– Но свобода чреватая наказанием – не свобода, в общем-то… Разве не так?
– Я не знаю, что вам ответить. – Он с интересом и одновременно с какой-то легкой неприязнью смотрел на дядю Витю. – Каждый вправе думать, как он хочет…
– Знаешь, все это жутко интересно, но надо сказать, совершенно бесцельно… Очень жаль, что у нас сегодня такой повод для встречи.
Вадим почувствовал, что его обманули – это должна была быть его фраза. Не он затеял разговор и прыгает с темы на тему. Нужно было самому прекращать его раньше. Ему хотелось что-то возразить, исправить ситуацию, чтобы не казаться сейчас себе таким глупым, но дядя Витя продолжил.
– Был, кстати, такой писатель Марсель Пруст, от имени которого частенько любит говорить один небезызвестный Владимир Владимирович…
– Простите, я вас перебью: вам он, нравится?
– Кто, Пруст или Владимир Владимирович?
– Владимир Владимирович.
– Да, нравится.
– Потому что атеист?
– Нет, это не критерий для меня, да и вообще совсем ни при чем.
– Тогда почему? Потому что он умный?
– Ну, а где ты видел глупых евреев? Еврея-дурака может определить только другой еврей. Для остальных национальностей все евреи умны без исключения. Мне он нравится тем, что корректен, честен, не ханжа и не трус
– Ладно, я понял. Так что конкретно он говорит от имени Пруста?
– Он спрашивает своих гостей, что бы они сказали богу, если бы вдруг предстали перед ним.
– Да-да, знаю. А что бы вы, например, сказали ему?
– Я бы сам ему задал вопрос.
– Какой?
– Господи, зачем это все?
– И как вы думаете, что бы он вам ответил?
– Ничего… Я боюсь, его просто не существует.
– Ну, ведь и вы б тогда ничего у него не спросили
– Так, а я тебе о чем
Дядя Витя развел руками, как бы показывая, что больше тут добавить нечего. Он взял бутылку водки, налил себе и Вадику, поставил бутылку обратно на стол и приподнял рюмку.
– Не чокаясь, – сказал он. И не дожидаясь какой-либо реакции от своего собеседника, быстро выпил.
Вадик последовал его примеру. Он чувствовал, как алкоголь обволакивает его мысли или как будто погружает их в легкий туман, в котором растворяется нервное напряжение последних дней. Кажется, что все в нем может утонуть, стереться, потерять свое значение, и тогда останутся только абстрактные вещи высшего порядка, тонкие материи духовного поиска. Он повернулся к жене и попросил ее передать салат с курицей.
VIII
Лиза посмотрела на Вадика. Ей было неприятно, что он уже заметно опьянел. Так происходило, каждый раз, когда он сидел за столом рядом с дядей Витей. Какой бы повод ни был, постоянно одна и та же история, и хмелеет всегда почему-то только Вадик. Дядя Витя, понятно, тоже, но выглядит при этом нормально. По нему трудно сказать, пьяный он или нет – можно только предполагать. Он, вообще, как правило, много говорит. Ему нравится быть в центре внимания и что-то рассказывать. Такое иногда утомляет и раздражает, особенно тех, кто плохо его знает, но Дима в нем это любил. Он всегда ждал с ним встречи, и она знает, даже готовил для себя какие-то вопросы, чтобы с ним обсудить. Ей в данный момент самой сильнее, чем когда-либо прежде хочется только одного – что бы он говорил и говорил, даже не думая прекращать. В его немного сумбурном потоке речи есть какая-то незыблемость, неизменность жизни. Если сейчас наблюдать за ним, то кажется, что все, как и прежде, продолжается и повторяется: он сидит за столом, как всегда чуть более громкий, чем нужно, ест, пьет, разговаривает. Он выглядит бессмертным и вечным, вовлеченным во все проблемы человечества и одновременно свободным от каких бы то ни было. Он словно причастен ко всему, и при этом его ничего не касается. Он снаружи и внутри одновременно. Буквально на секунду Лиза ощутила, даже не поняла, а вот именно ощутила плавную текучесть всего. Не хватает только одного человека… но и это ведь когда-то сгладится в постоянном движении жизни. Она смотрела на дядю Витю и уже переставала его слышать. Ей как будто становилось не важно, о чем именно он рассуждает: на дне рождении мамы это была достоевщина – великий русский народ и его единение, православие, духовные скрепы и жертвенность. Сегодня это уже что-то другое, завтра и послезавтра все может полностью поменяться. При этом каждый раз он есть и будет абсолютно искренен. Его поток сознания, часто увлекательный, определяется множеством различных факторов: погодой, настроением, количеством выпитого, книгой, которую он сейчас читает, и так далее. Иногда он делается почти джойсовским, путаным, не рассчитанным на собеседника, точнее полностью не зависящим от него, а направленным скорее вовнутрь, на самого себя. Одна бесконечная автоаллюзия, странствие между полярными полюсами идей и мировоззрений, как блуждающая точка в системе координат человеческих ценностей. Этот непрекращающийся поиск – его единственный способ жить и осознавать себя как маленькую часть чего-то несоизмеримо большего. По-другому, он, наверное, не умеет. Кроме того, конечно, его увлекает и сам процесс публичной демагогии – такое безобидное потакание своему «я», немного детское самолюбование совершенно непрактичного человека. Всей практической стороной его жизни всегда управлял кто-то другой: вначале мама, потом первая жена, потом вторая. В перерывах между женами, возможно, это снова была мама. Так или иначе, у него все время был и есть надежный менеджер, человек готовый к управленческой работе на альтруистических началах. Его же участие ограничивается выполнением хозяйственных поручений (в них он безотказен и исполнителен), а также в том, чтобы исправно приносить домой свою маленькую зарплату, превратившуюся теперь уже в пенсию. Он кажется всегда беззаботным, точнее неомраченным заботами, словно ему ничего не надо, чтобы чувствовать себя счастливым. Наверное, поэтому и выглядит лет на десять моложе своего настоящего возраста.