Времена года
Шрифт:
Однако мысль о подушке безжалостно изгоняет все остальные, и я еще раз закрываю за собой дверь. Тем не менее время, отданное желанной работе, незаметно оказало свое целебное действие. Я иду к дому, вдыхаю запахи лета и понимаю, что гроза миновала. «Чем дорожишь, о том не позабудешь».
На заре меня будит птичья болтовня в плюще, я потягиваюсь и, не поднимая головы, разглядываю сквозь занавески дальнего окна узор, расшитый черными ветвями дерева на фоне нежного юного неба, потом поворачиваюсь к другому окну, смотрю в сад и сквозь кружево листьев
«Папа, – пишет Блоссом, и в этот блаженный миг его пудовые башмаки никому не угрожают, –
уехал на грузовике стричь овец.
Он забрал
с собой одеяла
и. Он
забрал
матрац».
– Полно, малышка, – говорю я крошке Хиневаке; она положила маленькую голову мне на плечо и заливается слезами: у нее невыразимо тяжкое горе, но, к счастью, я знаю, что она плачет из-за своих ног. – Полно, малышка.
Я сажусь на свой низенький стул, устраиваю ее у себя на коленях и продолжаю заниматься с Таме. Он читает вторую часть моей маорийской книги об Ихаке, там рассказывается еще один эпизод из жизни маленького мальчика маори, и я, как беркут, высматриваю ошибки, которые допустила. Таме доходит до строчки; «Ихака, поцелуй на прощанье маму».
– Что это за слово? – спрашивает он.
– Поцелуй.
Его охватывает странное волнение. Он бессмысленно улыбается, потом громко смеется, потом повторяет: «Поцелуй», тянет к себе Пэтчи, благо тот стоит рядом, и тычет пальцем в книгу.
– Смотри: «поцелуй», – возбужденно говорит он. – П-о-ц-е-л-у-й.
Пэтчи тоже загорается, неизвестно почему. Они оба произносят слово по буквам. Я подзываю других детей, разговариваю с ними, чтение продолжается, но я чувствую: что-то случилось, случилось что-то непонятное.
На следующее утро, когда Пэтчи вбегает в класс, его веснушки пылают.
– Я знаю, как писать «пацалуй», – кричит он. – П-а-ц-а-л-у-й!
Пулей влетает Таме. Проскальзывает за моей спиной, хватает со стола книгу про Ихаку, находит нужную страницу и показывает слово «поцелуй» тем, кто толпится вокруг него.
– Смотрите, – возбужденно говорит он, – здесь написано «поцелуй».
Откуда эта внезапная любовь к чтению? – раздумываю я, выписывая на доску очередную порцию слов из европейских учебников. Что за таинственная сила заключена в таком слове, как «поцелуй»?
Разгадка мелькает, когда мои мысли устремляются совсем в ином направлении и с чтением на этот день покончено. Я играю Чайковского, малыши танцуют, и вдруг я понимаю, что это слово задевает в их душе какую-то струну... какую-то струну, к которой я прежде не прикасалась...
Я продолжаю играть и не слышу шагов. Я не подозреваю, что у меня за спиной стоит старший инспектор с пишущей машинкой в руках – моя очередь. Только доиграв до конца сюиту из «Щелкунчика», я чувствую, что к моему плечу прикасается не
– Вот, например, слово «поцелуй», – говорю я немного позже. – Посмотрите, как они на него реагируют.
Я подзываю Таме, Пэтчи и Раремоану и беру книгу.
– Это слово связано с какими-то очень глубокими переживаниями, – говорю я. – Но я не могу понять, с какими.
– Вы думаете, это нечто вроде подписи под картинкой?
– Подпись! Подпись!.. Подпись...
– Мне нужно заглянуть к мистеру Риердону. Мы хотим попытаться убедить Дом собраний организовать еще один класс и взять еще одного учителя.
Подпись... Все сразу становится на свои места. Это слово – подпись под необычайно яркой картиной, запечатлевшейся в их сознании.
– У нас здесь достаточно места, – рассеянно отвечаю я. – Два этажа: пол и столы. Рыжик предпочитает второй этаж.
– Может быть, использовать еще и третий? Перекладины между стропилами?
Это подпись под картиной, в которой скрыт эмоциональный заряд огромной силы.
– Лично я хочу прежде попросить председателя, попросить Совет спустить с крыши веревку и укрепить на ней сиденье, тогда мы сможем передвигаться по воздуху.
Ну конечно, осеняет меня в ту самую минуту, когда великан в сером исчезает за дверью, это подпись под картиной, символизирующей могучий инстинкт – инстинкт пола.
Какая же я тупица. Другой такой тупицы просто не найти, особенно когда что-то происходит у меня под носом. Только через день или два я делаю следующий шаг. Я стою в кладовке, согнувшись в три погибели, и разминаю комки глины, и вдруг мне приходит в голову, что существуют, вероятно, другие подписи. Другие подписи под другими картинами, теснящимися в мозгу... Страх, например, – единственный инстинкт, который, насколько мне известно, сильнее инстинкта пола. Интересно, какая подпись стоит под картиной, символизирующей страх? Я выпрямляюсь и начинаю счищать глину с пальцев.
– Рыжик! – Мой зов не сразу достигает его ушей, потому что он занимается письмом сразу с несколькими группами. – Я сейчас вернусь. Я иду в большую школу мыть руки.
Рыжик стоит, наклонившись над маленькой ручонкой, он распрямляется и потирает спину:
– Тогда я пущу в ход дубинку и буду смотреть за ними в оба.
– В этом нет ни малейшей необходимости. Творчество более надежный учитель, чем я. Я могу иссякнуть в любую минуту.
– Мисс Воронтозов, я простоял полчаса, не разгибая спины. Если я нагнусь еще раз, я больше никогда не разогнусь.
– Ты думаешь, я не понимаю? «О труд желанный, какая ты мука».
Интересно, что представляют собой другие подписи и картины, раздумываю я, пока льется вода. Слова обладают, наверное, огромной силой воздействия на маленьких детей, надо только научиться их отбирать и использовать. В полном изнеможении – проколотый мяч! – я бреду по траве к нашему сборному домику и вытираю руки своим полотенцем. Где-то рядом навзрыд плачет малыш, я слышу, но не беру его на руки. Я подхожу к группе детей, поглощенных составлением коротких, переполненных чувствами отчетов о себе.