Времена года
Шрифт:
– Таме, кого ты боишься?
– Призрака, – отвечает он, и глаза у него уже другие.
– Пэтчи, кого ты боишься?
– Крокодила.
– Пату, кого ты боишься?
– Призрака.
– Раремоана, кого ты боишься?
– Призрака.
Я показываю слова «призрак» и «поцелуй» малышам, которые до сих пор не умеют читать. Я пишу эти слова печатными буквами в низу доски, где они могут достать до них пальцем, – и вот, пожалуйста! На следующее утро мои неумейки с первого взгляда узнают эти слова – те самые дети, которые месяцами мямлили что-то невразумительное, глядя в европейские книжки: «Подойди и взгляни, посмотри
В классе ужасный шум, я пробираюсь к окну, стараясь никого не задеть и ни на кого не наступить: мне хочется посмотреть на свой любимый холм там, вдалеке. Это путешествие требует времени, потому что жадные детские руки то и дело вцепляются в захватанные полы моего халата и потому что на полу громоздятся замки, гаражи, картонный театр и пушка, не говоря о мольберте, печке, пианино, песочнице, корыте с водой, столах и стульях. Но когда я достигаю цели и наклоняюсь над открытым пианино, мне уже безразлично, что этот холм иногда голубой, иногда серый, а сегодня белый, я могу только кусать ногти. Призрак... поцелуй; подписи под инстинктами. Таких слов должно быть гораздо больше, слов-подписей, связанных с другими инстинктами, желаниями, обидами, страхами, увлечениями. Что это за слова? Как их отыскать? Как просунуть руку в черепную коробку и извлечь содержимое на свет божий?
На моем холме этих слов не видно. Я беспокойно хожу взад и вперед, дети убирают игрушки, ссорятся, с грохотом складывают большие кубики в длинный ящик на террасе. Что это за всесильные, произвольно отобранные слова, произвольно связанные с определенной картиной? Таме кончает рисунок на доске. Огромный красноглазый призрак в белой мантии. С широко разверстой черной пастью, подобной пасти ночи, когда ко мне в гости приходит отчаяние. Я прокладываю себе путь к пианино. И запускаю пальцы в волосы: я хочу понять, что это за ощущение, когда голова стиснута обручем. Пытаюсь играть трудного Бетховена. Сочинение сто одиннадцать. В нагромождении тем мне слышатся крики разума, который корчится в родовых муках...
А потом вдруг что-то дребезжит и тренькает. Звонок. Его сиятельство повелитель школы, он указывает нам, когда начинать думать и когда кончать. Камень за камнем воздвигается ажурная башня мысли, а дуновение ветра грозит ей гибелью, как замкам, которые я всегда обхожу, если не могу через них перешагнуть, и вот она рушится, будто Блоссом разносит ее ударом своего огромного башмака, моя башня содрогается, рассыпается на куски и гибнет.
Где она, моя башня?
Звонок сровнял ее с землей.
«Когда я заснул, – пишет Матаверо, –
Мне приснился
Призрак
Призрак пришел
К нам на кухню.
и испугал
нас. У него были большие
жирные глаза. У него была
белая простыня».
Кто только не является ко мне в этом году; но даже старший инспектор волнует меня меньше, чем некий бесплотный дух. Имя ему – дух смерти, он властвует над нами не потому, что владеет приемами самоустранения, а потому, что внушает нам откровенный страх: он вездесущ и всесокрушающ. За годы работы в школе дух смерти стал моей неотступной тенью – днем и ночью, в горе и в радости. Я ощущаю его присутствие в каждой юной кипящей душе, порученной моим заботам.
«Папа уехал стричь овец, – пишет Блоссом; тема явно вдохновляет его, –
и он не
вернется домой
пока
не кончит
стричь и он тогда
принесет
назад наши одеяла
с собой и наши
матрацы».
Как все-таки странно: меня больше не посещают другие инспектора... и как приятно: чем их меньше, тем лучше.
– Рыжик, дай мне, пожалуйста, чаю. Налей сам. Я еще не встречала маори, который умеет наливать чай. И сам принеси сюда. Постарайся, чтобы блюдце осталось сухим. И постарайся не оставить следов от пальцев по краям чашки. И не забудь добавить сливок. И завари крепкий чай. И позаботься, чтобы он был горячий.
– Да, да, мисс Воронтозов.
Рыжик уже не чувствует себя так непринужденно. Только «да, мисс Воронтозов» и «нет, мисс Воронтозов». Ну и что? Я больше не хочу заниматься проблемой объединения поколений.
Рыжик возвращается и говорит с улыбкой:
– Они там сказали, что не видели вас уже несколько недель. Они соскучились о вас.
– На все есть причина, – недружелюбно отвечаю я.
– Мистер Риердон сам налил вам чаю.
Они никогда не появляются у меня дважды, эти другие инспектора. В следующий раз, когда директор придет сюда, я скажу ему, что они больше не появляются. В следующий раз, когда он придет проставлять отметки в моем журнале.
– А мистер Герлгрейс сказал...
– Рыжик! Будь добр, прогони всех малышей с террасы. Сию же минуту!
Мне нужен покой.
Утром я получаю записку от директора. «Приехал мистер Джейсон, – написано в ней. – Я разговаривал с ним, он не зайдет в приготовительный класс». Мистер Джейсон – методист из моего прошлого, он отвечает за наш округ.
Я иду завтракать, под деревьями меня нагоняет директор.
– Я попросил его, – говорит он, – не заходить в приготовительный класс. Мы заключили выгодную сделку, уверяю вас! И я даже ухитрился приберечь свой козырь. Мне не хотелось огорчать нашего бедного друга.
– Конечно. Совершенно незачем его огорчать. А что за козырь?
Директор по обыкновению не слушает меня, но делает вид, будто внимает каждому моему слову. Это всегда приятно. Но я прекрасно знаю, что он притворяется.
– Я сказал ему: «Пожалуйста, не заходите в этот класс, чтобы не нарушать гармонии!»
– Спасибо, мистер Риердон. А какой козырь вы приберегли?
– Видите ли, я размышлял об этом визите целую педелю. Я не говорил вам, что он приедет.
– Рыжик сказал мне.
– Так вы знали?
– Знала? Его приезд снился мне каждую ночь со всеми подробностями!
– Я боялся, что он проскользнет к вам у меня за спиной.
– Во сне он так и сделал. И вы хотели с ним подраться. Что же это за козырь, мистер Риердон?
Я хочу знать правду и настойчиво повторяю свой вопрос, но его мысли заняты чем-то другим.
– А я разве не сказал? У. У. распорядился, чтобы я не пускал его к вам. Но просил не ссылаться на него без крайней необходимости.
«Папа пришел домой, – пишет Блоссом; полновесная слеза падает на грязную тетрадь, –