Времена года

Эштон-Уорнер Сильвия

– Где вы его воспитывали? – спрашиваю я женщину через головы детей.

– Там, далеко, на тех холмах. Одна, совсем одна. Помнишь свою старую мамочку? – спрашивает она Севена.

– Понимаю. Понимаю.

Через некоторое время я вижу, что Севен, как всегда, крошит мел в порошок, и теперь я действительно понимаю.

– Севен, где ты хочешь жить – у старой мамы или у новой? – спрашиваю я.

– У старой.

– Ты любишь своих новых братьев?

– Они все бьют меня.

На следующее утро в период активной работы я печатаю на больших карточках слова: «старая мама», «новая мама», «братья», «бьют», «холм», –

и Севен запоминает их с первого взгляда. И по мере того как бегут дни, мне все чаще кажется, что меловая буря рассеивается.

– Что ты рисуешь, малыш Севен? – спрашиваю я однажды.

– Это твой дом. Я его созгу.

– Почему?

– Потому.

– Просто так?

– Просто так. А здесь я созгу тебя.

– Вот как. Где же я теперь буду жить? Мне больно, кто будет лечить мои страшные ожоги?

Мгновенная перемена настроения, будто солнечный луч упал на пауа. Печальное лицо с вытянутыми чертами лучится сочувствием.

– Я... я буду лесить твои страшные озоги. И... я построю тебе новый дом...

Севен неловко вытирает изрисованную доску – густое облако! – и принимается за уничтожение еще одной коробки цветных мелков.

Мои близнецы.

Маорийские хрестоматии и ключевой словарь. Варепарита никогда не дрожала над своими малютками так, как я. Но мне пока не нужно плакать над двумя маленькими белыми ящиками в глубине могилы. Личики моих детей округляются, как и положено личикам младенцев, они уже набирают силу.

– Скажите, – спрашиваю я как-то Варепаритину бабушку, когда она приходит в сборный домик отвести душу и поговорить о внуках, обязанных своим рождением многим отцам, – как случилось, что Варепарита не уберегла близнецов?

– Я сказала уже раньше, мисс Вотов. Эти призраки в темноте, они испугали Варепариту, и Варепарита, она упала.

– Упала в темноте?

– Да, она упала, понимаете, в темноте упала.

Я не падаю в темноте. Я иду вперед размашистым шагом при свете дня. Я занимаюсь ключевым словарем в утренний период активной работы, когда дети наиболее восприимчивы, потому что ключевой словарь развивает их творческие способности и, следовательно, важнее всего остального. Я отвожу на эту работу полтора часа: между девятью и половиной одиннадцатого, те полтора часа, которые всегда отдаю развитию творческих навыков.

– Я начинаю, как только малыши входят в класс, пока они не успевают заняться чем-нибудь другим, потому что мне всегда жаль отрывать их, когда они уже увлечены кубиками, танцами, плачем или лепкой. К тому же я больше всего ценю первые свежие впечатления.

Когда малыши вбегают в класс после линейки, карточки со знакомыми словами уже лежат на циновке, и каждый старается поскорее найти свою, что требует сосредоточенности, но приносит удовлетворение, хотя и возбуждает споры. А какая это веселая игра – поиски знакомых слов; конечно, она требует времени, конечно, поднимается шум, но зато завязываются личные отношения, дети с увлечением читают, вступают в контакт друг с другом – происходит нечто недопустимое: в классе кипит жизнь. Потом каждый выбирает себе товарища, и малыши усаживаются парами – колени к коленям, – чтобы читать слова друг другу; наверное, ни один учитель не смог бы пробудить такого глубокого интереса к чтению, какой они проявляют в эти минуты.

Тогда я одного за другим подзываю

их к себе. Я подзываю белого Денниса, очень покорного чистенького мальчика, который в свои пять лет уже успел перенести какое-то нервное заболевание.

– Что тебе написать, малыш?

У Денниса в голове такая неразбериха, что к нему нелегко подступиться. Его взгляд боязливо мечется, он называет первое, что попадается на глаза.

– Окно.

Но я понимаю, это слово не годится. Это не подпись. От него не больше пользы, чем от слов «приди» и «посмотри», которыми изобилуют обычные учебники.

– Вчера мне приснился сон, – говорю я. – Дурной сон. Я даже испугалась.

– Мне тоже приснился сон, – взволнованно откликается Деннис. – Мне приснился сон про небо.

– Как странно. Мне тоже приснилось небо. Я испугалась. А ты?

– Я нет, я ничего не пугаюсь, – отметает он мои подозрения.

– Вот как, а я пугаюсь.

– Только неба. Я не люблю небо! Я не хочу идти на небо, когда умру!

– Кто сказал, что ты пойдешь на небо, когда умрешь?

– В воскресной школе, они так сказали! Наверное, это правда.

Я беру длинный черный карандаш и пишу слово «небо» на одной из больших белых карточек, которые всегда держу под рукой в это время. Деннис не спускает с меня глаз.

– Ну-ка, малыш, скажи: «небо».

– Небо, – говорит он с тревогой.

Потом Деннис садится, и я вижу, как он водит пальцами по буквам. Я неотрывно смотрю на маленький дрожащий белый палец, который обводит изогнутые черные линии, исполненные глубочайшего смысла. И передо мной возникает запечатлевшаяся в его сознании картина ужаса, подписанная словом «небо». Она движется, меняется... Наверное, Деннис никогда не сумел бы описать ее нам, и никто из нас, наверное, не сумел бы ее нарисовать. Какую непосильную ношу несет такое маленькое существо! Но теперь эта ноша станет намного легче.

– Ты хороший мальчик, Деннис, – невольно говорю я.

Но не со всеми малышами так трудно, как с Деннисом.

– Что тебе написать, Маади? Все остальные сядьте. Я вызову вас, когда освобожусь.

Они, конечно, и не думают садиться, потому что новички, которые только что пришли к нам из па, совершенно не понимают, что такое послушание. Только белые дети тут же садятся на место.

– Дом, – шепотом отвечает Маади.

– Поджаренный хлеб, – говорит толстопузый малыш.

– Пиво, – говорит Маленький Братик.

– Пианино, – говорит один молчун.

– Призрак, – говорит другой.

– Мороженое, – говорит моя малышка Тамати, моя Рити с крысиной мордочкой, которая никогда не пробовала мороженого.

– Сарай, где стригут овец, – говорят сразу несколько малышей, чьи родители уехали на стрижку.

Я часто ошибаюсь в выборе слов. Мне нужно некоторое время, чтобы составить представление о новичке. Характеры пятилетних детей так же разнообразны, как сама природа, имя им легион. К тому же на моем пути множество препятствий, мешающих естественному рождению слова: подражание, настроение, замкнутость, гнетущий страх... Но после короткого знакомства я уже в силах преодолеть их, если меня не подводит собственное состояние – если я не перенапряжена. Тогда у меня в мозгу не иссякает поток слов-подписей и картин. Когда я не езжу в город, не снимаю замка с ворот и не читаю стихов, состояние обычно меня не подводит.