Времена года
Шрифт:
– А почему ты не завязал шнурки? Матаверо, заправь рубашку!
– Я не умею.
– Прости?
Дети читают вслух, мне трудно разобрать, что говорит Марк.
– Я не умею.
– Все остальные умеют завязывать шнурки... Блоссом, высморкай нос... Тогда, Марк, принеси, пожалуйста, тапочки.
– Мне не разрешают.
В эту минуту фраза «Мне не разрешают» как-то особенно резко, как-то необычайно остро раздражает меня, чтобы не сказать окончательно выводит из себя, и последние отзвуки утренней чайной бури, разразившейся из-за слишком близкого соседства с чужим «я», последняя тень сожаления исчезает без следа. Сожаление уступает место ярости – я ненавижу эту
– Значит, тебе не разрешают, маленький Марк.
– Правда не разрешают. Она так сказала, я знаю, она правда не разрешает.
Мне не хочется, чтобы Марк догадался о несогласии учительницы с матерью. Это бесчестно по отношению к такому малышу. Но в моем возрасте трудно вынести, когда пятьдесят, или шестьдесят, или, если быть точной, сорок пар йог, обутых в башмаки, топают в сборном домике. Для меня это слишком большая порция настоящего. Тем не менее Марку незачем знать, что я думаю о его матери. Я делаю над собой усилие и стараюсь отделить ярость, которую во мне вызывает мать, от нежности, которую я испытываю к сыну.
– Понимаешь, – я держу его маленькие розовые руки в своих и стараюсь, чтобы в моем голосе не прозвучало ни тени раздражения, – я не могу учить детей, когда в классе такой топот. Поэтому, когда ты сюда приходишь, маленький Марк, нужно все-таки снимать башмаки. Здесь, в классе, все-таки нужно снимать башмаки.
Он кивает, бедный маленький человечек, но я знаю, он догадался, он почувствовал запах пороха.
– Деннис, – осторожно продолжаю я, – каждый день приносил тапочки. А теперь мама купила ему сандалии на каучуковой подошве, и он может их не снимать.
Какое это облегчение, когда родители пытаются понять школу, если уж не самого ребенка. Я, во всяком случае, предпочитаю видеть в таком отношении стремление понять, а не обычное желание соблюсти приличия. Куда это опять забрели мои мысли? Отчего у меня покраснела шея, когда я возвращалась в класс? Совершенно не помню.
– Где ты раньше учился?
– В Вакамахаратанге.
– Какой у вас был учитель? Старый, молодой?
– ...лодой.
Чего я совершенно не в состоянии вынести, так это перерыва в середине дня. Целый час – целый час! – на еду, когда все еще сыты. Уж лучше дежурить па игровой площадке. Ленч выбивает меня из колеи. Ленч! Я бы предпочла остаться в классе и обойтись чашкой чая. Начав работать, я работаю, работаю, пока не падаю с ног. Мне нужно совершить над собой насилие, чтобы вернуться в большую школу, насилие над своим разумом, поглощенным другими заботами. Ничего не поделаешь, я включаю чайник, достаю сигареты, томик стихов, кладу ноги на стол и пытаюсь понять, как другие справляются с воспоминаниями о прошлом...
Неведомая Власть, как назову тебя —Убийцей, спутницей, что бодрствует, любя?Но предпочла бы я принять как дарОт злейшего врага безжалостный удар,Чем жить, как я живу, – чтоб каждый день сначалаПо двадцать раз меня ты убивала! [4]Ой!.. Звонок! Нет, это невозможно, нельзя устраивать
– «Тише, тише... жаворонок!» – Я серьезно озабочена темой весны и начинаю с жаворонка. – Скажи: «Тише, тише... жаворонок!»
4
М. Кольридж, «К памяти».
– Скажи, скажи, жаворонок!
– Тише, тише, мыши!
– Я был вчера на совещании директоров и беседовал с новым старшим инспектором, – говорит мистер Риердон, пробираясь по запутанным ходам нашего муравейника.
Он, конечно, пришел взглянуть на журнал, который я, конечно, не заполнила. Отметки не проставлены, фамилии новых учеников не вписаны, посещаемость за неделю не отмечена. Я снимаю руки с клавиатуры и любуюсь его добротой, добротой мужчины, который заботится о жене и маленьких детях, добротой человека, который находит время посадить цветы. Маленький братик Вайвини орет во все горло у меня на коленях и роняет слезы на клавиши.
– Я не хочу слышать об инспекторах.
– Я попросил его, – продолжает директор и в знак внимания наклоняет голову, – я попросил его прислать младшего учителя вам в помощь. Полагается это по инструкции или нет – безразлично.
Я не могу не расхохотаться. Я обвожу взглядом сборный домик, где яблоку негде упасть, смотрю па длинноногого Хори, который барабанит пальцами по классной доске, подражая моей игре на пианино, на Вааку, которая учится шить на машинке – пока без материи, – на Веро и Таи, которые пытаются доконать ре-мажорную струну гитары, я смотрю на всех остальных маленьких маори, которые сосредоточенно трудятся и развлекаются во всех углах нашей комнаты, увенчанной голыми стропилами, и у меня начинается новый приступ смеха. Как будто мне можно помочь! Даже если б я хотела, чтобы мне помогли!
– Мистер Риердон, но ведь здесь просто нет места для младшего учителя!
Я с опозданием встаю. В конце концов, хорошая учительница обязана вставать, когда входит директор, и приучать к этому своих учеников. Хорошая учительница обязана вовремя заполнять ведомости и журнал. Еще сегодня утром я была уверена, что смогу найти общий язык с инспекторами – что сталось с моей уверенностью? Острые когти Вины вновь впиваются в мои плечи.
Директор осторожно обводит взглядом нашу комнату.
– Здесь слишком много работы для одной женщины.
– Но мне здесь правится. Я должна делать десять дел сразу, иначе я начну размышлять. Мне здесь нравится. Мне все здесь нравится.
– Я не хотел бы... я не допустил бы, чтобы моя жена работала в таких условиях.
Я оглядываю класс через голову ребенка, которого держу на руках.
– Младшие учителя похожи на квартирных хозяек. Они всюду суют нос.
Директор смеется, как мальчишка. Так приятно видеть его лицо без тени забот, постоянных забот о других.
– Чем, кстати, недоволен этот маленький человечек? – спрашивает он наконец.
– Человечек просто наслаждается ежедневной порцией рева.
– У него это прекрасно получается.
– Ой-ой-ой! Почему ты плачешь, Маленький Братик? – Я забыла его спросить. Просто подобрала этого ревуна с пола, чтобы он не мешал мне играть Шуберта.
– Потому что Севен, он стукнул меня в живот... взял и стукнул. Севен.
– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего славного мальчика...
– Он слишком тяжел для вас.
– Мне нравится все, что слишком тяжело для меня. Мне нравится все, что слишком тяжело для меня.