Времена года
Шрифт:
Над головой снова слышится резкий свист. Петер бросается на землю, уткнувшись лицом прямо в грязь, глядит на двуглавую церквушку и тут же отворачивается. Перед глазами хмурый укоризненный взгляд Телеки.
Что делать? Лечь на спину и покорно дожидаться собственной смерти?
Телеки вовсе не плохой человек. Будь проклята эта война. Правда, бывали случаи, когда Телеки вечером тихонько подкрадывался под окна сельских богачей и шептал, что он согласен пойти к ним на поденщину с уступкой на тридцать филлеров, но ведь и другие так делали: и старый Чутораш, и Балинт, и муж Юлии Ваш. Его толкали на это голод
Не такой плохой уж он человек.
Дома он порой останавливался на краю своего маленького каменистого участка и ждал, пока Петер Киш закончит свою борозду. Потом они вместе садились около лопухов и тяжело вздыхали. Зимой они часто ходили за дровами, и Телеки брал с собой бутылку с виноградной палинкой. Им обоим в один день вручили повестки, а потом холодным мартовским утром, на рассвете, Телеки тихо, стесняясь, словно приглашал Петера в корчму, постучал к нему в окошко.
С тех пор их обоих прижимал к земле страх, но теперь все это не имеет никакого значения, так как Телеки уже нет в живых, не сойдет он вместе с Петером на маленькой железнодорожной станции, не распрощается с ним перед калиткой домика, огороженного забором из рейки.
Дождь льет как из ведра. По спине у Петера пробегают мурашки, он не смеет оглянуться.
«А может, все же вернуться за Телеки?»
Один священник в своей проповеди говорил о том, что тот, кто однажды тонул в реке, боится потом даже высохших колодцев.
Петер Киш сжимает зубы, вскакивает и бежит дальше. Кто-то машет ему из-за скал, но он ничего не видит. Бежит, но на душе у него тревожно. Добежав до мраморной шахты, он падает, запнувшись за камень, и испуганно втягивает голову в плечи. Ногу сводит от резкой боли. Несколько минут лежит неподвижно, словно труп. Затем медленно шевелит рукой, ногой, поворачивает голову. И все-таки он чувствует себя счастливым.
Здесь так хорошо. Здесь, между этими скалами.
Осторожно оглядывается назад, словно боится, что земляк бежит по его следам, хотя знает, что тот все так же неподвижно лежит в люцерне, повалившись на бок.
Лицо Петера перепачкано липкой грязью, одежда промокла до нитки. Он вспоминает, как тринадцатилетним мальчишкой работал в соседней деревне на поденщине вместе с отцом. Какая-то девчонка прибежала тогда на поле и сказала, что звонил господин нотариус, старуха Киш при смерти, пусть они скорей возвращаются домой. Они бежали по дороге что было мочи, но, добежав до мельницы, увидели на дороге пьяного. Отец неожиданно остановился. Даже не разглядев как следует лежащего, он оттащил пьяного с дороги и уложил его под деревом.
— Машина может сбить... Бросать человека на произвол судьбы — тяжелый грех... — объяснил отец сыну, и они побежали дальше, к постели умирающей.
Телеки не плохой человек, просто несчастный.
И вовсе он не ходил за Петером по пятам. Это только так казалось. Вот и сейчас его нет здесь. Он остался лежать в люцерне со своей большой и страшной раной.
А если и Вероники нет за горой? Что, если и это только бред его больного воображения?
Кто убил Телеки? Почему убили Телеки? Почему он должен был умереть в этой проклятой войне? Петер снова опускает голову на землю. Он лежит с закрытыми глазами, прижимая голову к земле. Затем с трудом приподнимается. Выходит
Когда он снова наклоняется над Телеки, он слышит далекий голос Вероники: «...милый, когда же кончится эта проклятая война?»
Телеки еще жив.
Петер трогает его за плечо. Тот медленно открывает глаза, удивленно моргает.
— А мне приснилось, что ты бросил меня, — облегченно вздыхает Телеки, и морщины на его лице постепенно разглаживаются.
Петер просовывает руки под спину раненому.
— Я тебя понесу.
Дождь бьет Телеки в лицо. Он смотрит на Петера глазами благодарной собаки и не знает, то ли слезы текут у него по щекам, то ли это капли дождя. Он широко раскрывает рот и шепчет:
— Дай мне воды, Петер... Пить хочется...
— У меня нет воды...
Голова Телеки свешивается набок, он тихо бормочет:
— Мне теперь на все наплевать... на все...
Нечеловеческими усилиями Петер тащит на себе раненого. Ноги скользят по глине, глаза прикованы к двуглавой церкви.
Петер не слышит ни треска автоматов, ни воя мин, он все идет и идет, еле переставляя ноги, таща на себе истекающего кровью земляка Андраша Телеки...
Пройдя метров сто, Петер останавливается, осторожно опускает Телеки на землю, подкладывает ему под голову руку и наклоняется над ним.
Телеки лежит неподвижно, изнемогая от боли и жажды. Он хватается за Петера слабыми пальцами.
— Дай воды... Пить хочется...
Рот его распух, губы потрескались.
Петер садится, оглядывается, ища глазами какую-нибудь лужицу, но жадная земля поглотила дождь.
Телеки, собрав остатки сил, приподнимается на локте, но Петер осторожно укладывает его на землю.
— Лежи спокойно... Что ты крутишься?
Телеки поворачивается на бок, молча разглядывает слипшуюся траву.
— Я умираю, Петер... — тихо шепчет он и, приподняв голову, жадно ловит дождь. — Я это чувствую...
Петер опускает голову. Телеки благодарно смотрит на него.
— Дай воды, Петер...
— Нет у меня воды.
— Тогда пристрели меня...
— Нет. Не могу... Не проси.
Телеки пальцами трет свои потрескавшиеся от жажды губы. Предметы уже сливаются в его глазах, до него доходят только звуки, густые, идущие откуда-то из тумана звуки, а он лежит и ждет чистой воды из фляжки или пули, которая сразу бы избавила его от мучений.
Петер тяжело приподнимается. Каждое движение дается ему с большим трудом. Но он снова взваливает себе на спину земляка.
— Петер! — в отчаянии кричит Телеки. — Положи меня! Слышишь?.. Положи...
Петер Киш сердито бросает:
— Нет!
— Я хочу умереть!
— Нельзя...
— Хватит с меня! Я уже... не хочу домой...
Петер не отвечает.
Неся на спине тяжелый груз войны, Петер с трудом пробирается между воронками. Он не оставит здесь Андраша Телеки. Он будет таить его холодеющее худое тело по этой грязи, независимо от того, имеет это смысл или нет. То за что взялся, он доведет до конца, даже если придется погибнуть, ведь бросать человека на произвол судьбы — преступление.