Времена года
Шрифт:
«Расстреливают? А за что? Тот, кто слышал грохот русской артиллерии и стоны раненых, так не скажет».
— Откуда ты знаешь, за что расстреливают? — спрашивает Петер.
Вероника обиженно отворачивается от мужа.
— Ганс говорил.
Улыбка замирает на лице у Петера.
Петер широко открывает рот, прищуривает глаза. Повернувшись к жене, пытливо смотрит ей в лицо.
— Какой еще Ганс?
Вероника беспокойно ловит взгляд мужа.
— Унтер-офицер... У нас в селе немцы были... Жили они вон там,
Петер отпускает жену, подпирает голову рукой.
— Что это были за немцы? — спрашивает он только затем, чтобы что-то спросить.
— Они себя ничего вели, — объясняет Вероника.
— Я не о том. Это были эсэсовцы или простые солдаты?
— Кажется, простые... А что?
Вероника некоторое время ждет, потом пожимает плечами. Муж недоверчиво смотрит на нее, бродит по комнате, словно ищет что-то.
— И они все ушли из села?
— Я тебе сказала: вчера вечером.
Оба молчат. Потом Вероника подходит к мужу, нежная и ласковая. Ей хочется прервать это жуткое молчание.
— Помнишь? Ты говорил, что сюда придут русские, еще когда уходил с Телеки на фронт... — говорит она неуверенно и вздыхает.
Петер молчит, уставившись прямо перед собой.
Вероника знает, что сюда вот-вот придут русские, это неизбежно. Пусть все будет так, как говорил ей Ганс зимними вечерами, когда они сидели с ним у горячей печи. Только он, синеглазый, с ослепительными зубами, пусть никогда не возвращается сюда. Вероника не хочет, чтобы ее терзали призраки. Она хочет жить при ясном дневном свете, даже если солнечный луч неосторожно обожжет ее.
Вероника ласкается к мужу. Как хорошо, что он вернулся. Ее руки скользят по его френчу.
«Почему верные, любящие жены не могут уходить вместе с мужьями на фронт? Почему им приходится оставаться дома? Почему долгими бессонными ночами они должны метаться по кровати, а днем подолгу простаивать у окна, не спуская взгляда с узкой извилистой тропинки, по которой ушел на фронт муж и по которой, быть может, никогда не вернется обратно. Нельзя же все время смотреть в окно».
Вероника прижимается к Петеру. Она знает, что сейчас должна завоевать его для себя, но не может найти нужный тон, голос ее звучит слабо и неуверенно.
— А немцы больше никогда сюда не вернутся? — спрашивает она.
Пар с силой вырывается из кастрюли, сбрасывает на пол крышку. На мгновение Вероника забывает обо всем на свете и бросается к плите. Грохот упавшей крышки мешает ей услышать ответ мужа. Она не может понять, ответил ли он ей.
Рассеянно возится у плиты, грохочет крышками, переставляет тарелки. Движения ее неловки. Ей кажется, будто все стоит не на своем месте, и приготовление яичницы никогда
Вероника исподтишка поглядывает в сторону мужа, словно желая снова убедиться, что он действительно дома.
Он старается думать о том, что они только что целовались вон там на лавке, что он обнимал ее.
Петер неохотно поднимается с места.
Может быть, Телеки тогда в блиндаже был прав? Что теперь делать? Он не знает. Он ничего не знает. Немецкий унтер наговорил женщинам целую кучу ерунды о новом сверхмощном германском оружии, о скорой победе...
А если Телеки все же был прав?..
Нет. Это невозможно. Вероника ведь не такая, как другие...
А если все-таки?
Петер идет в комнату за табаком. Он помнит, что в нижнем ящике шкафа должен лежать начатый пакет табаку. Он присаживается на корточки и охает. Достаточно было попасть домой, как ревматизм сразу же дает о себе знать.
Петер терпеливо ждет, когда немного утихнет боль в пояснице, потом вытаскивает папиросную бумагу. Закурив, он оглядывается по сторонам. Все на месте, будто он никогда и не уходил отсюда. Кровати, иконы на стене, цитра в углу.
Он смотрит на окно и вспоминает, как год назад в него постучал Андраш Телеки. Горло сжимает спазма, Петер кашляет надрывным кашлем, сотрясающим все его существо. Он отгоняет рукой клуб белого табачного дыма, но ему все еще кажется, что он видит в окне лохматые брови Телеки.
Петер отворачивается от окна и идет в кухню.
Вероника по-прежнему занята у плиты. На миг Петера охватывает чувство покоя и уюта. Но беспокойство все же не исчезает.
Надо бы помыться, снять грязный солдатский френч, зарыть его в огороде, надеть чистую крестьянскую рубашку. Но Петеру ничего не хочется делать.
По спине у него пробегают мурашки. Он подходит к окну и смотрит во двор.
— С ноября я не получал от тебя ни одного письма, Вероника, — говорит он тихо.
Вероника оборачивается, словно преступница, застигнутая на месте преступления, но в голосе у нее звучит кротость и смирение:
— Я тебе писала... Все время писала. Один раз я перепутала номер полевой почты...
Она отворачивается и смотрит на огонь... Веронике хочется собраться с мыслями.
— И потом, у вас действительно сменился номер полевой почты...
Петер задумчиво глядит во двор.
— Но я слишком долго не получал писем.
— И к рождеству не получил?
— Нет, — грустно покачал головой Петер.
Он открывает окно, видит свое отражение в стекле: худое, заросшее щетиной, лицо старого человека.
Петер отворачивается.
— Вероника...
— Что?
— Мне бы побриться...
— Все там, у рукомойника, только побыстрее, яичница сейчас будет готова. А я пока сбегаю за вином.
Петер медленно, тяжело отходит от окна.