Времена и люди

Апостолов Кирилл

Сивриеву пришло в голову поймать кобылку, остановить ее. Он снял ремень, спрятал за спиной. Кобылка глядела на него своими огромными черными глазами спокойно, доверчиво, но, едва он обхватил рукой ее крутую шею, а другой набросил ремень, она резко дернула головой и помчалась. Жеребец помчался вслед, но вдруг замер, выгнув спину, и его потный, лоснящийся круп затрепетал, дрожь сотрясла его тело. Больно было смотреть на обманутое, сникшее существо, подумалось, что жизнь сильна совершенством зачатия и потому надо этот миг щадить. Но вот ведь только что изначальная, важнейшая форма жизни излилась совершенно бесполезно и умрет, не успев обеспечить своего продолжения.

Обессилевший конь стоял посреди луга, безвольно свесив голову. А кобылка

пощипывала своими капризными губами прелые травинки, довольно фыркала и кокетливо косилась на него. Для нее все это было лишь игрой, и ей, видно, хотелось, чтобы игра продолжалась и дальше.

Только молодость способна на такое легкомыслие и жестокость, осудил он кобылку и вне всякой связи вспомнил, что две недели назад он вступил в свой сорок третий год. Чего ради вспомнил, сам не знал, но настроение, с которым ехал из города, потускнело, прогулка показалась ненужной, и, вместо того чтобы идти к реке, он повернул к селу. В четырех стенах по крайней мере его не будут будоражить ненужные живые миражи.

Но и дома он не отрешился от них. Два силуэта — поникшего жеребца и игривой молодой кобылки — неотступно стояли перед глазами, а когда удавалось их отогнать, начинались угнетающие сновидения.

Разрываясь всю ночь между видениями наяву и призрачным полузабытьем, Тодор встал рано, совсем разбитый, и, кое-как побрившись, что-то проглотив наскоро, вышел на улицу. У ворот ждал Илия:

— Значит, старик не имеет права на личный участок? Так, что ли?

— Все, что полагается по уставу кооператива, вы имеете.

— И это окончательное твое слово?

Тодор кивнул и вытащил пачку сигарет.

— Запо-о-мним, — протянул значительно молодой хозяин. — Но и ты запомни: око за око…

— На испуг берешь? Из дома, что ли, выгонишь?

— Ха, нашел дурака! Квартплату, может, и увеличу. Нет, я иначе поквитаюсь с тобой, и вдвойне. Уж это-то точно.

— Ну, совсем застращал.

— Что тебя стращать, ты не дите. Мое дело предупредить.

Перед безлюдным в такую рань сквериком правления стоял его джип. Он послал шофера привезти Голубова и зоотехника, а сам хотел подняться в кабинет, но подошел Марян Генков, сменивший два месяца назад Нено на его секретарском посту.

— Далеко собрался?

— На Моравку.

— Ты не забыл… прошлый раз говорили… надо и его время от времени подключать.

Кто с ним впервые столкнется, подумал Тодор о новом партсекретаре, непременно решит, что он астматик, поэтому так и говорит — медленно, с передышкой. А ведь и речи нет ни о какой болезни, просто манера такая.

— Бай Тишо… — добавил Марян, заметив непонимание в глазах председателя.

Да, совсем из головы вылетело. Был разговор: дескать, надо его впрягать… в общий воз… «Кого?» — «Нельзя оставлять в одиночестве…» — «Да кому ж это хомут понадобился?» — «Бай Тишо, — наконец-то дошел до сути секретарь, — его надо привлекать… чтобы не чувствовал себя изолированным». Тодор сразу понял, куда он гнет. «Стоп! Если хочешь сделать из меня няньку, то это не мое амплуа, а если ко мне хочешь няньку приставить…» — «Не о том речь, — снова тянул волынку Марян, — случай серьезный… ведь речь-то не о ком-нибудь… считай, что это моя личная просьба». Что было делать? Пришлось пообещать. Обещал и, конечно, тут же забыл.

Резко скрипнули тормоза, из кабины высунулся Ангел:

— Порядок! Укомплектованы и запакетированы, — и, подмигнув, скосил глаза внутрь джипа.

— А сейчас давай к бай Тишо и его тоже… запакетируй. Ну что глаза вытаращил? Еще одна морока на голову! Других мало!

Через пятнадцать минут Ангел доложил:

— Не застал. Ушел рано утром, а куда, даже тетя Славка не знает.

Джип промчался через Струму по новому мосту и с завыванием полез вверх по крутым склонам.

Сидя рядом с шофером и равнодушно глядя перед собой, Тодор размышлял: что же заставило его предпринять эту неожиданную для него самого поездку? Голубову и зоотехнику

сказал, что едут выбирать место для кошар, так как вопрос о прекращении дойки овец не сегодня завтра решится и им нужно быть готовыми. А себе самому что сказать? Как бы правдоподобно ни выглядела причина, он в глубине души знал, что она не единственная. И даже если единственная, то почему мысль о возможной встрече с Еленой, младшей снохой деда Методия, порождает беспокойство и ненужную суету? Они ни разу не встречались после той летней ночи в сарае с одурманивающим запахом только что убранного сена, с непрестанным стрекотом кузнечиков. Да, были и кузнечики, которых он расслышал уже потом, когда улегся сумбур в его голове, а расслышав, уже не мог от него отстраниться. Вот только никак не вспомнить, где они стрекотали всю ночь: то ли рядом с ними в сене, то ли в травяных зарослях снаружи. И чем дальше отодвигается та летняя ночь, тем все тусклее и стрекотание кузнечиков, и запах молодого сена, и густая тишина под черепичным сводом и все воспринимается как случай, просто случай… Неужели он все еще ждет чего-то от этого не такого уж далекого, но почти забытого воспоминания? И что вдруг подтолкнуло его снова ворошить в памяти ту ночь?

Шоссе, вернее, еще только прокладываемая трасса будущего шоссе вьется среди взгорков, забираясь все выше. Дубы, боярышник, дикие груши свалены в огромные кучи по обочинам. Прощай, старый проселок, наезженный телегами, утоптанный конями. Кое-где в стороне еще мелькают остатки старого пути, как выброшенная ветхая одежда. А ведь жители гор веками ходили по этой дороге и она была для них пуповиной, связывавшей их с большой землей в долине. И прогресс, и жизнь, такая, как она есть, — переменчивая, все время движущаяся, — поднимались к местным жителям тоже по ней, навьюченные на лошадей, словно мешки с зерном. Может, из-за трудного пути и обезлюдели небольшие, радовавшие глаз поселения, разбросанные по горам, как сорочьи гнезда? Остались только самые упорные, такие, как дед Методий.

Может быть, и самому двинуться по другому пути? Можно… Но ведь кто-то должен думать о Моравке как о месте развития скотоводства?

II

Раньше, когда был председателем, каждый будничный день начинался затемно и кончался затемно: долгий, долгий день; но и его всегда не хватало, и всегда что-то оставалось недоделанным. Поутру день виделся отчетливо, словно в зеркале, хотя нередко нельзя было предугадать, какие дела на него навалятся и каким образом он будет их решать.

Теперь выходил из дому не раньше восьми, а то и полдевятого, а в пять всем известные предвечерние югненские сумерки настигали его уже в полутемной кухне, самом теплом и наиболее обитаемом уголке дома. Как же короток день! А мыслей по всем направлениям хозяйства и жизни так много, и так хочется поделиться ими! Вот ведь как получается: с излишествами труднее свыкаться, чем с недостатками. Недостатки рано или поздно начинаешь воспринимать как нечто неизбежное, как предопределенное судьбой, а с излишеством просто не знаешь, что делать, и оно мало-помалу начинает завладевать твоим сознанием, обрекая ночи на истощающие бессонницы, а дни — на не менее мучительную сонливость.

И в это утро он встал поздно, с ломотой в теле, с тупой болью в голове — следствие долгого лежания. Вышел на балкон подышать свежим воздухом, поразмяться, как в былые времена. Но несколько случайно пришедших на ум упражнений не в состоянии были подбодрить его ослабевшие мускулы, да и неудобно размахивать руками, когда люди давным-давно в поле.

Над вершинами за Струмой появилось легкое, синеватое, прозрачное марево, которое начало полегоньку смещаться, ползти, совсем как туман. Но он знал: это не марево и не туман, а просто видение, обычный весенний обман зрения. Во всей картине мартовского утра таилась скрытая притягательная сила. Захотелось включиться в весеннюю работу природы, и он спустился в сад.