Времена и люди

Апостолов Кирилл

Все его предложения приняли, только, услышав о тракторе, главный агроном протянул: «Не-е-ет! Машин и так мало, не могу уделить не то что трактор, даже колесо от него». А без колесника все его идеи — на ветер! Первое предложение, а ему сразу — подножку. Плохое начало. Если и дальше так пойдет… Но именно в этот момент его грустной мысли вмешался Сивриев. Он и забыл совсем, что Сивриев здесь и что решает он.

Филипп вышел из административного здания, окрыленный новыми планами, намерениями. Хотелось обнять весь мир, и не только обнять, но и подчинить его своей воле. Человек силен мыслью о своей силе, сказал ему дед Йордан в больнице. Однако неясно,

откуда появилось чувство полета и силы, где его истоки: более широкие права, данные ему должностью заведующего, или ответственность, которую на него возложили? Его чувство — фактор положительный или отрицательный? Не потребует ли оно взамен за ощущение силы изменения его самого? И добрая, и жесткая сторона этого чувства только что были перед его глазами.

На площади к нему подбежала Сребра, словно поджидала.

— Товарищ заведующий! Товарищ заведующий!

Они пошли в кондитерскую и сели за столик у окна. Она слышала, что его сделали большим начальником, видела, как он вошел в правление, и решила подождать его, чтобы от него самого узнать, правду ли говорят. Ну как, доволен ли? Доволен ли? Да ему и во сне такого не снилось.

— Старый разговор помнишь? Завтра же заявлюсь к тебе на прием. Возьмешь?

Глаза светятся, словно васильки после дождя, а лицо юное, розовое, как персик, стало еще приветливее и красивее…

— Ты не ответил: доволен ли?

В дверях показался Сашо.

Его появление было Филиппу неприятно, потому что он знал, что Сашо увивается вокруг Сребры. Ого! Она машет ему рукой, приглашая к их столу! Сашо уселся напротив, и в его глазах он уловил ту же неловкость, которую прятал в себе. А Сребра тараторила, тараторила, изо всех сил стараясь показаться обоим веселой и счастливой. Что за двойная игра? Добивается этим какой-то цели? Какой?

XIX

Уже когда Марян Генков пересек двор и открыл дверь в дом, до Сребры дошло, что секретарь явился опять утомлять отца разговорами об общественных делах, будто для его же блага. Она хотела остановить Генкова, но, пока взбегала по лестнице, пока проскочила длинную прихожую, Марян был уже в комнате отца. Из-за двери она услышала его голос:

— Спасибо тебе, Марян, что вспомнил, но не для нас это.

— Почему не для вас? Развлечетесь. Мы тоже будем… С женами. Сивриев, я…

— Славка, ты что скажешь?

— Прав Тишо, опера не для нас, — сказала мать. — Ты уж кому помоложе отдай.

Сребра решительно толкнула дверь.

— Мне отдай, дядя Марян. Вместо отца.

Когда секретарь ушел, мать глянула на нее неодобрительно и строго выговорила ей:

— Вместо того чтобы болтаться без толку, садись-ка за учебники, готовься к лету, к экзаменам. И ни к чему тебе теплицы. Огородницу из тебя делать не собираемся.

— Опять ты за свое?

Сколько раз говорили с ней о теплицах, и каждый раз конфликт. Нет сил на эту тему снова воду в ступе толочь! Гораздо важнее найти сейчас Филиппа и предложить ему билет. Не подумает ли, что она навязывается? А-а… Пусть себе думает! Сам-то он и не сообразит пригласить ее. А что скажет Венета из звена тети Велики? Вдруг узнает, что билеты купила Сребра? Пару дней назад они встретились у канцелярии теплиц. Сребра как раз выходила оттуда.

— У зазнобушки была? На кой ляд он тебе сдался? Или надоумил кто? Ты смотри, поаккуратней. Мужик как в начальники выбьется, так откуда что берется, сразу ухарем становится.

— Филипп не такой.

— Не

верь мышка кошке, а девка мужику.

— Отстань! Не за тем к нему ходила.

— А зачем, если не секрет?

— Хочу помочь ему стать решительнее: сказал «так надо», второй раз не повторяй. Для мужчины это особенно важно. С мягкотелым мужчиной никто ведь не считается.

— А для женщины знаешь что самое главное? Ты меня слушай, чего-чего, а опыта у меня хватает. Для женщины самое главное — уметь приласкать мужчину, угодить ему. Сумеешь приласкать, как ему мечталось, вот и станешь желанная.

— Чужая душа, ясно, потемки, но о Филиппе скажу, что он на своем месте. Решительности только не хватает, да мудрить любит. Но мы ему поможем…

— Давай-давай! Ты ему глаза протрешь, а он тебе в ответ хвостом вильнет. Это у мужиков коронный номер.

— Я не Таска. Я крепко — хвать! И смело вперед! Шучу, конечно. Просто жалко человека. Такой способный, умный, а один-одинешенек. Некому позаботиться, вдохновить, подтолкнуть вперед. А у меня это хорошо получается. Гляди, молодой, а уже заведующий. Вон какие буквы огромные на двери — «Заведующий», да еще и золотые.

Вечером Сребра вернулась домой радостная, взбудораженная. В кухне застала одного отца. Выхватила ложечку из его дрожащей руки, налила лекарство.

— Догадайся, с кем поеду в театр?

— Кажется, догадываюсь… Фильо хороший парень, скромный, работящий.

— Да, настолько работящий, что, кроме работы… И сегодня: удобно ли, стоит ли? Но я его убедила. Убеждала, убеждала, согласился-таки: поедет. Ха! У меня — да не поедет?

Чмокнула отца в щеку и, пританцовывая, отправилась спать.

Все было так, как мечталось: мощные юпитеры, сцена залита светом, в зале темно и тихо — комар пискни, и то услышишь, глаза людей устремлены на сцену… Одно только не так, как представлялось, — не ощущается рядом твердое мужское плечо. Филипп сидит прямо, уставился вперед, словно, кроме этой сверкающей сцены, ничего вокруг не существует. На нее — вообще ноль внимания. Держится так холодно, будто никого не хочет к себе и близко подпускать. А может быть, как раз это-то и нравится ей? Его замкнутость, сдержанность словно предупреждают: для него главное — работа. Вот и сейчас: весь отдался музыке, как на поле — делам овощеводства. Интересно, а он понимает музыку? Или только делает вид, что слушает? Нет, кажется, вправду понимает. И она доставляет ему наслаждение. А ей скучновато. Поют и поют, хоть бы что произошло, нет, все поют…

С другой стороны от нее — Тодор Сивриев. Она то и дело поглядывает на него. Вначале и он, как все, смотрел на сцену внимательно, сосредоточенно, но к середине акта глаза закрылись, сидит, однако, по-прежнему прямо и голову не клонит. Спит. В его продолговатом профиле с массивным подбородком ощущается страшная усталость. Она не заметила, когда, в какой момент в ней наступила перемена: этот человек, которого она не любила из-за горечи, обид, причиненных им ее отцу, стал ей мил.

Нужно было увидеть его именно в этом состоянии — вконец измотанным дневными делами, беспомощным, в унизительной позе спящего в театре на глазах сотен людей, — чтобы после всего, что о нем слышала, сказать себе: он же просто самый что ни на есть обыкновенный человек и человеческая усталость, слабость не чужды и ему. Она подумала, не разбудить ли его, чтобы не глядели на него с насмешкой окружающие, но не решилась: ей было жаль его.