Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III
Шрифт:
— Тарпейская скала невдалеке от Капитолия, — говорили древние римляне, разумея под этими словами превратность счастия, по прихоти своей возносящего человека или его унижающего. То же было и с Христиною в Риме: встретили ее с почетом, с пушечной пальбой и со всеми возможными овациями, а проводили из Рима чуть не со скандалом. Истратив свою казну и не получая субсидий из Швеции, Христина была вынуждена перед, отъездом из Рима заложить часть своих бриллиантов. Получив за них 20 000 червонных, она на эти деньги отправилась во Францию и в августе 1656 года прибыла в Марсель. Здесь, от имени короля, ее встретил герцог Гюиз; архиепископ города Э кардинал Гримальди приветствовал ее как нельзя любезнее, дав ей в путеводители по Провансу ученого Гербело. Путешествие Христины к Гтарижу пышностью и великолепием напоминало шествие какого-нибудь великого победителя. Каждый город высылал навстречу Христине депутатов, подносил ключи, давал ей великолепные праздники. Проехав чрез Лион, Дижон и Оксерр, Христина 4 сентября прибыла в Фонтенбло.
Появление Христины при дворе юного, изнеженного Людовика XIV, который можно было назвать царством женщин, наделало много шуму и породило множество толков, дав повод ко многим более или менее остроумным сравнениям.
— Как они любят целоваться! — говорила она. — Не потому ли, что я похожа на мужчину?
Когда Христина из Фонтенбло прибыла в Конфлан, где имела ночлег, на другой день 8 сентября 1656 года из Парижа прибыло 16 000 пешей милиции и 10 000 конницы под предводительством губернатора маршала де л'Опиталя. Торжественное шествие тронулось в путь в три часа пополудни. Это вступление Христины с ее свитою в столицу Франции верхом, в каком-то шутовском наряде, напомнило бы въезд труппы странствующих фигляров во время ярмарки, если бы Христине не оказывали почета, превышавшего даже ее королевское звание. У заставы градской глава, преклонив колени, поднес ей ключи города Парижа; с бастионов Арсенала и Бастилии грохотали пушки, и до двухсот тысяч жителей живыми шпалерами окаймляли путь королевы от заставы св. Антония до Лувра. Ее посетила королева-родительница, король, кардинал Мазарини и королева английская; академик Патрю от имени сотоварищей приветствовал ее льстивой речью; какой-то доктор богословия, намекая на слух о браке Христины с Людовиком XIV, сказал следующий непереводимый каламбур: Suecia te fecit Christinam; Roma — christianam; faciet te Gallia — christianissimam, т. е. Швеция сотворила тебя Христиною; Рим — христианкою (!), да сотворит же тебя Франция — христианнейшею; [41] поэты, разумеется, воспевали Христину, не скупясь на похвалы и лесть; ученые не могли достаточно надивиться ее познаниям. Вот что говорит о ней один из современников: «ее появление во Франции не только не уменьшило ее славы, но, напротив, увеличило ее. Знание языков живых и мертвых, вежливость, умение говорить, быстрота ответов, изящность выражений во французском и в итальянском языках проявлялись в ее разговорах. Она даже скрывает свою ученость, чтобы не показаться педанткою!»
41
Christianissima — титул королев французских.
23 сентября Христина выехала из Компьёня и в Санлисе посетила знаменитую Нинону Ланкло. На путевые издержки король выдал Христине значительную субсидию — недоимку той, которую Ришелье обещал покойному Густаву Адольфу за его участие в тридцатилетней войне. В Рим королева шведская возвратилась в начале 1657 года, а в октябре, желая принять участие в переговорах заключения Пиренейского мира, возвратилась во Францию и поместилась во дворце Фонтенбло. Здесь разыгралась кровавая драма убиения Мональдески, наложившая на память Христины пятно неизгладимое. О побудительных причинах к этому злодейству Христины существует несколько сказаний, более или менее правдоподобных. Сент-Эвремон в Записках о жизни графа Д…, напечатанных в 1742 году, говорит, что Христина умертвила Мональдески из ревности, перехватив его любовные письма к какой-то девушке. Другие авторы в этом убийстве видят цель политическую и утверждают, будто Мональдески вел секретную переписку с испанским двором, в чем уличил его камер-лакей Христины Пуансонне и граф Сантинелли, завистник Мональдески… Чем бы ни оправдывали этого черного дела, но Христина играла в нем самую отвратительную роль. Есть преступления, которым, естественно, невозможно сочувствовать; преступник вообще гадок, но палач всегда отвратительнее самого преступника. В деле Мональдески Христина, заставив его самого быть судьею, была чуть не палачом. За несколько дней до его гибели, когда все улики преступления были в руках, Христина очень любезно разговаривала со своим фаворитом; шутила, смеялась и спросила между прочим: что, по его мнению, заслуживает человек, изменяющий ей?
— Разумеется, смерти! — отвечал Мональдески.
— Помните же это! — сказала Христина, сверкнув своими голубыми глазами. — И знайте, что от меня он не должен ждать никакой пощады.
И она сдержала свое слово: не пощадила Мональдески, но вместе с ним не пощадила и своей славы. Подобно тому, как в Дантовом Аде с именем Уголино, заморенного голодом, неразлучно имя его мучителя Руджиери, так и в истории Христины имя Мональдески неразрывно связано с ее именем. Убийство несчастного было бы извинительно какому-нибудь турецкому султану, не имеющему понятия о международных правах; оно не было бы возмутительно, если б его совершил Иван Грозный, живший за сто лет до Христины, но ее, повторяем, ни в каком случае невозможно оправдывать! Если, по ее словам, Мональдески заслуживал позорной казни, то она, убивая его, поделилась с ним, дав ему смерть, а позор взяв себе. Каждое событие своей жизни она любила увековечивать медалями: убиение Мональдески наложило неизгладимое клеймо на ее память.
Это убийство неоднократно служило темою для романистов, драматургов и живописцев, после которых мудрено решиться облекать в форму рассказа это таинственное и до сих пор еще не разъясненное событие. История не дает прямого ответа на вопрос: что могло побудить Христину на этот зверский поступок, чисто во вкусе итальянских Борджиа или Медичи? Надеемся, что читатель на нас не посетует, если мы представим ему в полном переводе реляцию о смерти Мональдески, написанную безыскусственным и правдивым пером очевидца, отца Лебеля, настоятеля монастыря св. Троицы в Фонтенбло.
«Казнь маркиза Мональдески, обер-шталмейстера Христины, королевы шведской, совершенная над
Шестого ноября 1657 года, в девять часов утра, королева шведская, находясь в Фонтенбло и занимая во дворце передний флигель, прислала за мною одного из своих камер-лакеев. Он сказал мне, что ему приказано ее величеством привести меня к ней в том случае, если я лицо начальствующее в монастыре. Я отвечал утвердительно и изъявил готовность идти с ним и исполнить волю королевы шведской. Не взяв никого с собою, дабы не мешкать и не заставлять ее величество дожидаться себя, я последовал за камер-лакеем и был введен им в прихожую, где меня заставили несколько минут пообождать; наконец камер-лакей возвратился и ввел меня в комнату королевы шведской. Я нашел ее одну и, выразив ей глубочайшее мое почтение и покорность, спросил у ее величества, что ей от меня угодно. Она отвечала, чтобы я для большего удобства разговора последовал за нею, и, когда мы вошли в Оленью галерею, спросила: не разговаривала ли она когда со мною? Я отвечал, что имел честь представляться ее величеству, причем она милостиво благодарила меня за внимательность, и тем первое свидание наше ограничилось. Тогда королева выразилась, что облачение мое обязует ее довериться мне, и взяла с меня обещание, как бы с духовника, что я не разглашу тайны, которую она намерена открыть мне. Мой ответ был, что я, будучи слеп и нем в этом отношении для всех и каждого, тем более обязан быть скромен относительно особы царского рода, присовокупив слова Писания: соблюди тайну цареву (sacracmentum regis abscondere bonum est). После такового моего ответа она вручила мне пакет с бумагами, запечатанный в трех местах, без всякой надписи и приказала мне возвратить ей в присутствии того лица, при котором она спросит у меня этот пакет, что было мною обещано ее шведскому величеству. Затем она попросила меня заметить время, день, час и место, в котором и где она вручила мне этот пакет, и без дальнейших разговоров я ушел с ним, оставив королеву на галерее.
В субботу, в десятый день того же ноября месяца, в час пополудни, королева шведская послала за мной одного из своих слуг, а когда он передал мне, что государыня желает видеть меня, я зашел в свой кабинет за пакетом, ею мне переданным, с той мыслию, что она прислала за мною именно затем, чтобы я возвратил ей пакет. Последовав за слугою, я был введен им через башенные ворота в Оленью галерею, и когда мы вошли, он запер за нами дверь с такой торопливостью, что я несколько удивился, увидев посредине галереи королеву, разговаривавшую с тем господином из ее свиты, которого называла маркизом (после того я узнал, что это был маркиз Мональдески). Я подошел к государыне после должного ей поклона. Она довольно громким голосом спросила меня при маркизе и еще при трех других господах: со мною ли пакет, который она вверила мне. Когда из трех господ двое отошли от королевы шага на четыре, третий же остался поблизости, она сказала: «Отец мой, пожалуйте мне пакет, который я отдала вам», — я подошел и отдал. Ее величество, взяв пакет и осмотрев, вскрыла и вынула содержавшиеся в нем письма и бумаги, показала их маркизу, заставила прочитать и твердым, решительным тоном спросила, знает ли он эти бумаги. Маркиз отвечал: нет, но побледнел. «Так вы не признаете этих писем?» — сказала она (поистине же то были копии с подлинных, ею своеручно снятые). Ее шведское величество, дав маркизу несколько времени рассмотреть эти копии, вынула из кармана подлинники, показав их маркизу, назвала его изменником и заставила признать своими печати и почерк. Спрашивала ина его несколько раз, на что маркиз, извиняясь, отвечал, как мог, сворачивая свою вину на других; наконец упал к ногам королевы, прося прощения. Тогда трое господ, тут бывших, вынули шпаги из ножен и держали их обнаженными все время до последней минуты маркиза. Он встал с колен и, водя королеву по галерее, то в том, то в другом угле умолял ее выслушать его и простить. Королева не перебивала его; слушала с величайшим терпением, не выказывая ни гнева, ни негодования. Обратясь ко мне, когда маркиз особенно настойчиво просил ее выслушать его, она сказала: «Отец мой, смотрите и будьте свидетелем (подошла ко мне, опираясь на трость черного дерева с круглой ручкой), что против этого человека я ничего не умышляю и этому изменнику и предателю даю сколько он хочет времени, даже более, нежели он может ждать от оскорбленной, чтобы оправдался, если может!»
Маркиз, по настоянию королевы, отдал ей бумаги и два или три клочка, вместе связанные, которые вынул из кармана, причем выронил две или три серебряные монетки. Когда же после разговора, длившегося более часу, маркиз не дал королеве удовлетворительных ответов, она довольно громко, но величаво и без гнева сказала мне:
— Отец мой, я ухожу и поручаю вам приготовить этого человека к принятию смерти и позаботиться о его душе!
Если бы подобный приговор был произнесен надо мною самим, я бы, конечно, ужаснулся, не более. Что же касается до маркиза, он упал на колени, и я также, умоляя пощадить несчастного! Она отвечала, что не может; что предатель этот виноватее и преступнее приговоренных к колесованию; что она доверила ему как верноподданному важнейшие свои дела и сокровеннейшие мысли; никогда не упрекала его оказанными благодеяниями, которых она не оказала бы даже брату; считала маркиза таковым и что собственная же совесть должна бы для него быть палачом. Сказав это, королева вышла, оставив меня с тремя господами, которые готовились совершить казнь над маркизом. По уходе королевы он бросился к моим ногам, заклиная меня идти к ней и вымолить у нее прощение, трое же господ побуждали его исповедоваться, прикладывая шпаги к его бокам, но не нанося ударов… Я, со слезами на глазах, уговаривал его просить прощения у Бога. Главный из трех (Сантинелли) ушел к королеве просить о прощении и молить о ее милосердии к несчастному маркизу; но возвратился опечаленный, ибо королева приказала ему не мешкать, и плача сказал: «Маркиз, подумайте о Боге и о душе вашей; надобно умереть!»