Время говорить
Шрифт:
– Володя, Володя, это ты?
И невольно поморщилась, потому что так папу зовут дедушка с бабушкой и другие близкие родственники, а все остальные, включая маму, называют его израильским именем Зээв (почему-то все Володи становятся в Израиле Зээвами, что буквально переводится как «волк», кроме тех, конечно, которые остаются Володями, но в семидесятые, когда приехали мои родители, еще было так мало «русских», что почти все меняли имена…). Папе, очевидно, тоже не понравилось, потому что он недовольно буркнул:
– Я же просил сюда не звонить.
А женский голос, настойчивый и горячий (я почти ощущала горячее дыхание), всхлипнул:
– Извини, Володенька, я не выдержала…
И я напряглась еще сильней, потому что по-русски знаю далеко не все слова и не сразу поняла, что означает «не выдержала», и потому что этот грудной, горячий голос показался мне знакомым, где-то я его уже слышала, только не могла вспомнить где. А голос продолжил:
– Я скучаю по тебе, Володенька.
И папа тоже перешел на шепот и быстро-быстро, скороговоркой:
– Я тоже, я
И повесил трубку. И я сразу тоже повесила, конечно. Еще не хватало, чтобы папа меня застукал. Это я успела сообразить, несмотря на целый рой мыслей, который бился в мои виски изнутри, так что я почти оглохла, только слышала этот шум, пустой гул из огрызков слов, которые я не могла понять, потому что за последнюю минуту практически разучилась понимать не то что русский, а свой родной иврит. Повесила трубку и сразу опустилась на пол рядом с телефонным столиком. Стоять я больше не могла. Я вдруг поняла значение выражения «твой мир рушится»: мне реально казалось, что мир рушится – шатается пол, и в нем как будто прорезываются щели, впадины, и стены ходят ходуном, и все ближе, угрожающе нависает потолок… Я закрыла глаза. Посидела так, пока не успокоилась. Пока не перестал шататься пол, пока не перестали трястись стены. И из всего запутанного клубка мыслей на поверхность выплыли две:
1) папа изменяет маме;
2) он изменяет ей с Мариной.
Первая мысль была невыносима. Вторая – еще невыносимей. И абсолютно нелепой. С той самой Мариной (а никаких других Марин он не знал, да и голос я вспомнила), которая преподает на кафедре биологии в Иерусалимском университете и говорит на иврите с чудовищными ошибками и безобразным акцентом, как и все они, недавно приехавшие? [8] С некрасивой толстой Мариной, у которой сиськи размером с мою голову, а облегающая одежда только подчеркивает жирные ляжки, у которой комки туши в ресницах, а губы накрашены так, что хочется подойти и пальцем вытереть лишнее? С жалкой, нескладной Мариной, которая постоянно курит, так что вся пропахла куревом, и своим прокуренным голосом (пожалуй, голос у нее красивый, грудной) жалуется на жизнь? Несколько месяцев назад они были у нас в гостях, Марина и ее худющий сутулый муж – он в основном молчал, так что даже имени его не помню, и Марина рассказывала, что получает зарплату не как профессор и не от университета, а от государства – какую-то стипендию Шапиро [9] , и это просто копейки, и стыдно, потому что израильтяне без высшего образования на других работах получают больше, но хоть на этом спасибо, ведь только десять процентов устроились по специальности, а остальные моют полы, сидят на кассе и таскают тележки в супермаркете… И мама с папой охали, ахали, ужасались, жалели ее, и папа обещал похлопотать у декана, чтобы ей выделили хоть какой-то бонус. Папа совершенно спокойно разговаривал, нормально, сочувствовал и все такое, но мама сочувствовала даже больше, и ни за что невозможно было догадаться, что Марина – папина любовница… (Фу! Какое ужасное слово, оно как будто не настоящее, а из романов или мыльных опер; неужели это отвратительное слово теперь и про мою семью?!) И вот с этой самой Мариной, которая, кстати, старше папы лет на пять как минимум, с ее безымянным мужем и стипендией Шапиро, с этой самой Мариной папа изменяет маме. Красивой стройной маме, которая одевается как молодая, конечно, когда она одевается, поскольку большую часть времени она не вылезает из пижамы и халата, а когда папа ее дразнит, говорит, что ей некуда особо наряжаться, и иногда бывает грустной и подолгу спит, но она все равно красивая и молодая и очень звонко смеется – как можно изменять маме с Мариной, у меня в голове не укладывается!
8
Имеется в виду миллионная волна репатриации из СССР в 1990–1991 годах.
9
Скромная стипендия, которую в 1990-е годы платили репатриантам-ученым из СССР.
Тут мама как раз вышла из душа, шутливо обрызгала меня водой, стекавшей с ее длинных волос, сказала:
– Мишка, ты чего сидишь на полу? – и стала натягивать на себя белое платье прямо в зале у всех на глазах. Мама не стыдится своей наготы, папа ее на эту тему поддразнивает, но она говорит: «Кого мне стесняться? Вас с Мишкой?» А папа вышел из спальни в своем сером костюме, немного небритый, а щетина у него уже начала седеть, и был немного похож на волка, на Зээва. На маму он даже не взглянул, но в лице у него ничего особо странного не было, и со мной он общался как обычно, только все время чесал свою черную шевелюру, а это признак того, что он нервничает, – у него такой нервный тик. А я успела подумать: значит, все эти разы, когда папа говорил, что остается в Иерусалиме у армейского друга Хаима, потому что устал и не хочет ехать в ночь, он на самом деле ночевал у Марины… Но я успела подумать только это, потом мы сразу вышли, чтобы не опоздать на первую молитву – Коль нидрей [10] , – и оказались на улице, и я на некоторое время забыла про Марину и даже не заметила, что по лицу текут слезы, и, когда мама вдруг спросила:
10
Коль
– Мишка, что случилось? – не знала, что ответить, и пробормотала, что у меня болит голова, но мама не поверила, а папа ничего не заметил: он думал о своем.
Я уже сказала, что этой осенью отказалась от любви. Что такое осень, мы более-менее выяснили. Осталась любовь. Тут ведь тоже не все так просто. Надо хотя бы рассказать о своем опыте. Он не такой большой в мои неполные двенадцать лет, но все-таки есть. В Иерусалиме у меня была парочка совсем детских влюбленностей, но это не в счет. А когда два года назад у мамы обнаружили давление и мы переехали сюда, в Рамат-Илан, я, конечно, попала в другой класс. Мои новые одноклассники уже четыре года вместе учились и успели друг другу страшно надоесть, так что я была новинкой, чем-то экзотичным, и в первые несколько месяцев в меня влюбились почти все мальчики. Потом у них это прошло. Не прошло только у Алона, что оказалось очень некстати: мы вместе выпускали школьную газету – придумывали юмористические стихи, шутливые задания и даже кроссворды. В основном встречались у меня дома, так как его родители работали допоздна, и он нахваливал мамин борщ и отбивные (его мама готовила только на шаббат [11] , а в остальные дни варила макароны или разогревала купленные в супермаркете замороженные шницели). Мы с ним ладили, и я очень даже хорошо к нему относилась – единственная из всего класса, – хотя было немного противно, что у него вечно сопли. Но для того чтобы болтать, необязательно слишком близко находиться…
11
Шаббат («Суббота» (ивр.)) – день, в который предписывается отдыхать от работы. В Шаббат в Израиле не ходит транспорт и закрыто большинство магазинов.
А тут Алон вдруг спятил – послал мне по почте четыре любовных письма, причем каких-то напыщенных, на высоком литературном иврите, как будто он профессор или герой романа Агнона [12] , что-то там про «многие воды не погасят мою любовь к тебе». Короче, я подумала, что он спятил, но все равно впечатлилась. А папа просмотрел и фыркнул:
– Да ну вас, это же плагиат чистой воды – все надергал из «Песни Песней» и кое-что из Сапфо.
Но после паузы добавил:
12
Шмуэль Йосеф Агнон (1888–1970) – израильский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе.
– Все равно молодец: знал, где искать.
Я хотела Алону не отвечать и сделать вид, что писем не получала, но папа посчитал это малодушным. Он у меня очень принципиальный.
– Мишка, ты должна ему позвонить и лично – слышишь? лично! – поблагодарить его и извиниться за то, что не можешь ответить на его чувства.
– Зээв, ты не прав, – перехватила эстафету мама. – За что ей извиняться? В чем она виновата?
– Ну хорошо, – смягчился папа, – извиняться не надо.
– А благодарить за что? – пробурчала я. – Можно подумать, сдались мне его письма.
Папа поправил очки на переносице – очередной нервный тик – и строго на меня посмотрел:
– Когда тебя любят, это очень круто, Мишка. За это надо сказать спасибо.
Мама захохотала:
– Что-то не припомню, чтобы ты меня благодарил, Зээв!
А папа очень серьезно ответил:
– Так ведь это другое, ведь я тебя тоже люблю.
Это было всего полтора года назад…
С папой не поспоришь. Я позвонила Алону, выдавила из себя слова благодарности, промолчала про сопли и как-то по-взрослому сказала: «Я просто еще не готова к отношениям». После этого Алон стал меня задирать, говорить мне гадости и вести себя странно. Например, на дне рождения Моти, пока я ходила за ручку с Мотиным младшим братом, сладким годовалым карапузом, по площадке для мини-гольфа, Алон взял пакетик с кетчупом, положил на землю и наступил на него, как раз когда я проходила мимо, и на меня ка-а-ак брызнуло! В тот момент я его ненавидела, хотя обычно было его жалко, даже не потому, что я его отвергла, а потому, что никто в классе его не любил и все дразнили толстяком (хотя не такой уж он и толстый, лично меня только сопли смущают…). В тот день я поняла, что, когда тебя любят, а ты – нет, это самое ужасное.
А следующей осенью, в начале пятого класса, у меня впервые появился парень, тот самый Моти. Тоже немного пухлый и весь в веснушках. Мы оба жили в Рамат-Илане и ездили в школу в Рамат-Ган на одном и том же школьном мини-автобусе, поэтому я с ним разговаривала куда больше, чем с другими мальчишками. У нас в классе тогда девочки с мальчиками почти враждовали, и Моти тоже при всех делал вид, что я ему никто, а когда ждали подвозку – подлизывался. И вдруг как-то неожиданно предложил мне стать его «девушкой». Ну и я согласилась: было любопытно – а что теперь? И время пришло: мне скоро одиннадцать лет, пора! Мальчики, конечно, сделали вид, что им плевать, что такие дуры, как их одноклассницы, даром никому не нужны, а девочки позавидовали, только Рони, моя лучшая подружка, сказала: «Зачем он тебе? Он же дурак!» Но я подумала, что она тоже завидует, и впервые на нее разозлилась.