Время грозы
Шрифт:
— Я-то ему для чего понадобился? — брюзгливо спросил Устинов. — Не выношу парадности…
— Мы, Федюня, — сказал профессор, — теперь одна команда. Клан избранных. Всюду и всегда вместе. Терпи уж. А разговор-то, предполагаю, главным образом с уникумом нашим будет, с господином Горетовским. И не о проекте речь пойдет, а о родном мире Максима. Премьер — политик от Бога, и сведения о беспримерном политическом эксперименте, какими Максим располагает, интересуют его до чрезвычайности, уверен. Что же до парадности, то не беспокойся, Федор. Я у Ивана Михайловича бывал неоднократно.
Да, думал Максим, кто бы мог подумать. Еду к главе правительства. Дома — все равно, что к этому… как же его… забыл, надо же… ладно, пусть к Косыгину. Хотя нет, бери выше — к самому Леониду Ильичу! Потому что тут премьер-министр — фактически первое лицо государства. У императора, конечно, авторитет огромный, но больше моральный. Символ Империи и все такое. А в делах политических он, Владимир I, у премьера вроде советника, не более. По гуманитарным вопросам, в основном. Впрочем, нет, конечно: более, чем советника, — конфидента. Ибо тайн от государя у премьера быть не могло по определению. Да, роль императора в политике невелика, но зато — пожизненна. А у премьера все наоборот…
— Блин, — пробормотал Федор. И поспешно добавил. — Извини, Наташа. Это я у Макса перенял. Влияние, понимаешь… Они там сочно изъясняются…
— Я заметила, — улыбнулась Наташа. — Я тоже себя иногда ловлю на словечках и оборотах, которые до знакомства с Максимом не использовала. Даже не знала о них.
— Мне бы ваши заботы, — сказал Максим.
Въехали на площадь, запарковались на широченном Синем мосту, лицом к бронзовому хвосту клодтовского коня монферрановского Николая Павловича. День выдался великолепным, солнце сверкало на куполах Исаакия. Максим, непонятно почему, немного успокоился. Все-таки это другой мир, к людям здесь относятся иначе. Тепла, может, и поменьше, зато и с чиновным высокомерием не встретишься. Ровно все, спокойно.
Да и он, Максим, стал другим. Что такое человеческое достоинство, хорошо усвоил.
Ладный молодой человек в строгом черном костюме, отрекомендовавшийся дежурным адъютантом его высокопревосходительства штабс-капитаном Синицыным, тепло поприветствовал Румянцева — явно не в первый раз встречались, — корректно поздоровался с остальными, после чего провел гостей какими-то боковыми коридорами в рабочий кабинет премьера. Именно рабочий, а не известный всему миру парадный,.
Чернышев, поднявшийся навстречу гостям, выглядел примерно так, как описывал профессор — более медлительным, более хмурым, чем на телеэкране. И усталым. И, пожалуй, старше своих шестидесяти двух.
А в углу кабинета сидел в кресле еще один человек. Статный господин средних лет в идеально отутюженном сером костюме. Густые рыжеватые усы, волосы того же тона, но с проседью и заметно редеющие. Глаза слегка навыкате.
— Ваше величество, — произнес Румянцев, наклонив голову.
Максим с трудом унял непроизвольную дрожь в коленях, а император встал и проговорил, словно извиняясь:
— Иван Михайлович вот пригласил послушать. Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, господа. И прошу вас, обойдемся без официозности.
— Профессор, — предложил хозяин кабинета, — не будете ли добры произвести формальное представление?
После рукопожатий разместились в креслах.
— Что ж, весь круг посвященных в сборе, — сказал Чернышев. — Сейчас принесут чай, кофе и прочее — и начнем. Под запись, не возражаете?
Никто не возражал.
В глазах премьера внезапно зажегся огонек молодого интереса, даже любопытства.
— Когда-то, — сказал он, — на месте этого дворца стоял дом Чернышевых. Сто с лишним лет назад здесь расположилось правительство Империи, и теперь ваш покорный слуга его возглавляет. Высокопарно говоря, возвращение к теням предков. Впрочем, никаких призраков во дворце не замечено. А в вашем, господин Горетовский, мире — что на этом месте?
Максим вдруг окончательно перестал волноваться и ответил совершенно непринужденно:
— Мариинский дворец и стоит, Иван Михайлович. А в нем — Ленсовет. Ну, вроде как городская Дума. Правительство-то у нас — в Москве.
— Да-да, — проговорил Чернышев, — Николай Петрович упоминал… И о переименованиях тоже… Удивительно… А нет ли вашем Ленсовете какого-нибудь Чернышева?
— Фамилия не такая уж редкая, — улыбнулся Максим, — так что, возможно, есть. Только вряд ли это ваш родственник. Хотя в точности — не знаю. А вот в Исаакиевском соборе у нас музей…
— Прости Господи, — негромко произнес император. — А уж переименование — истинный позор. Я к личности Петра Великого, да и к его деяниям, отношусь, знаете ли, без пиетета, но так обходиться с историей…
Две барышни бесшумно впорхнули в кабинет, ловко сервировали низенький кофейный столик и словно растворились в воздухе.
…Разговор на самом деле продлился до вечера. Прерывались трижды: на легкий обед, на часовую отлучку премьера для совещания с помощниками по какому-то неотложному вопросу и на обстоятельный ужин.
Все остальное время Максиму пришлось говорить почти непрерывно. Премьера интересовало буквально все о его мире: история, политическое устройство, дипломатия, военные дела, культура, наука, техника, спорт, судьбы заведомо неизвестных ему людей, упоминаемых Максимом. Чернышев задавал короткие вопросы и слушал, слушал, слушал… Порою вопросы — и вполне толковые — исходили от императора. Несколько раз у Максима пересыхало горло. Изредка удавалось отдышаться — когда премьер вдруг спрашивал о чем-нибудь спутников Максима.
Живейший интерес вызвал недописанный еще роман Наташи.
— Это роман Максима Юрьевича и мой, — поправила она.
— Пусть так, — согласился Чернышев, — но мне он нужен.
— И я бы хотел, — добавил император.
Наташа вопросительно посмотрела на Максима, тот кивнул.
— Я пришлю вам диск, — сказал Румянцев. — Завтра же.
Максим чувствовал себя спокойно и уверенно, только устал к вечеру. Солнце все не желало заходить, хотя до белых ночей оставался еще месяц. И оба слушателя, жадно впитывая услышанное, тоже не замечали позднего времени.