Время и место
Шрифт:
Тут скрипнула дверь, вошел Костин. Он был бледен, но улыбался как-то отрешенно, легко.
– ...а он страдает, – закончила Сусанна.
– Кто страдает? – спросил Костин.
– Да мы тут вспоминаем... Старых знакомых... – сказала Сусанна. – Феликса Гущина помнишь? Поэта? Такого черного? Он вас боксу учил.
– Помню, – сказал Антипов.
– Ты знаешь его судьбу?
Антипов не знал. Феликс, оказывается, давно в психиатрической клинике, у него бред, будто он атомная бомба, может взорвать город. Поэтому, чтобы спасти Москву, все время куда-то убегал, его ловили в поездах, в других городах. Сусанна предлагала навестить его в больнице. Антипов согласился. Костин слушал мрачно, без интереса. Смотрел в окно. Антипов подумал: «Надо уходить». Костин
– Чтобы уж закончить эпизод, скажите, что меня устраивает любое решение. Пускай хоть передают дело в Верховный суд! Я не возражаю. А что вообще происходит в жизни? Расскажите-ка!
Антипов начал что-то плести о грандиозных новостях и потрясающих слухах, о которых тогда шептались все, но Костин скоро перебил его:
– Послушайте, я расскажу вам другое, Антипов. Просто для вашего сведения... И для того, чтобы усугубить общую неразбериху... Возможно, вы знаете, а возможно, и нет: в сорок шестом, когда я принял вас в свой семинар, мне дали понять, что вы лицо нежелательное и без перспектив. Что вы сын врага народа... И посоветовали отделаться...
Сусанна кивала.
– Помню хорошо... И кто тебе советовал, помню...
– Того человека уже нет. И, кстати, он желал мне добра. Дело не в том, что я не захотел от вас отделаться и проявил, стало быть, некоторую неосторожность или, скажем, некоторое чрезмерное уважение к самому себе, а в том, что... что... – Он умолк, думая. – Сам не знаю... В чем-то другом... Поступок-то был ничтожный... Но бывают времена величия ничтожных поступков. Ах, все равно! – Он махнул рукой. – Я не лучше и не хуже других.
На другой день Антипов поехал за город, нашел поселок, барак, комнатку на втором этаже с видом на хозяйственный двор,– где штабелями и вразброс лежал горбыль, по доскам гуляли куры, сушилось белье, от летней уборной тянуло хлором, наконец вышел худой неопрятный старик в ковбойке, в холщовых брюках, в рваных резиновых тапочках на босу ногу. Антипов стал его убеждать, чтобы старик поехал в Москву и встретился со старым товарищем. Надо понять, забыть, начать, старик смотрел холодно, глаза сощуривались, сохлые губы сжимались проваленно, отчего выражение лица было напыщенно-высокомерное, но Антипов видел, что старик замечательный, вернулся чудом, неведомо как, что не только писатель, а лесоруб, землекоп, кулачный боец, зверобой, пират, умеющий кидать ножи. Старик сказал: стояли на льдине, которая раскололась, понесло в разные стороны, и теперь уж назад выше сил человеческих, неохота прыгать. Разве нельзя пожалеть? Старик засмеялся голыми деснами: о, это самое ценное, что есть на земле, когда у человека не остается сил, у него есть еще последняя сила – сочувствие к другому, женщину выпустили из лагеря раньше срока, ее любили, провожали толпой, и она повторяла, обращаясь к провожающим: «И вы за мной! И вы за мной!», делала руками зовущие заклинательные движения, и так шла, пятясь, всю дорогу, от ворот до степного взгорка, повторяла шепотом уже неслышное никому «И вы за мной! И вы за мной!» и двигала призывно руками, и ничего другого не могла сделать для тех, кого оставляла.
Ранним утром был звонок. Костин снял трубку и – услышал знакомый, но старый и слабый, еле слышный – звонили, может быть, издалека или из автомата – голос, который сказал:
– Здравствуй, Боря. Говорит Михаил. Как ты поживаешь?
– Миша! – крикнул Костин. – Здравствуй, дорогой! Наконец-то прорезался!
– Я был занят хлопотами, ездил в Ярославль, туда, сюда, сам понимаешь. Надо как-то устроиться. Да еще зубы делаю, все вырвал, шамкаю безобразно – с людьми встречаться неловко.
«Однако встречаешься», – подумал Костин, но внезапно нахлынувшая радость была сильней неприятной мысли. И он крикнул счастливым голосом (так кричал, что Сусанна прибежала из кухни):
– Миша, когда увидимся?
– Увидимся, – спокойно отозвался слабый голос издалека. – Увидимся непременно. Но ты скажи-ка, у тебя сохранились какие-нибудь мои книги? Ведь я тебе что-то дарил: «Аквариум», сборники рассказов...
– Твои книги? – озадачился Костин.
– Понимаешь, нужны для издательства. Я хлопочу о переиздании. У меня нет ни одного экземпляра, и у Татьяны нет, а скорей всего, не хочет давать. В целой Москве не могу найти, и в библиотеках нет, потому что изъяли своевременно, представляешь, конфуз? Писатель жив,
В трубке прыснул пронзительно знакомый, из глубины памяти смешок. Костин вспоминал, где же Мишкины книги?
– Может, и ты уничтожил? – предположил Тетерин. – Фамилия неблагозвучная. Да еще с дарственной надписью... Нет?
– Нет, – сказал Костин. – Не уничтожил. По-моему, они на даче. Да, на даче.
Костин обрадовался, когда вспомнил, что книги целы: в мансарде, в холодном закутке под крышей, где хранилось кое-что, что надо было бы действительно уничтожить, да то ли позабыли, то ли рука не поднялась. Договорились так: через три дня после того, как Костин съездит в воскресенье на дачу, встретиться днем, но где? Костин звал к себе: место известное, живет в том же доме, где прежде, на Большой Бронной, Миша бывал много раз.
– Так, так... В том же доме... Это чудесно... – невнятно бормотал и покашливал голос в трубке. – Это очень хорошо... Мы встретимся, знаешь где? На Тверском бульваре, где стоял памятник Пушкину. Где вы поставили эту жуткую бабу на крыше.
В назначенный день встретились на бульваре, обнялись, расцеловались, смотрели друг на друга полумертвыми глазами, увидели несчастья, болезни, старость, какая-то сила бросила их через дорогу в театральный ресторан, к знаменитому Бороде, который обхватил Мишу за плечи, затрясся, заплакал, много пили, ели, курили, пили кофе, снова водку, подсаживались разные люди, мешали разговору, но и помогали, п о м о г а л и в ы н е с т и н е в ы н о с и м о е вместе с салатом, окурками, болтовней о футболе, ужасными новостями о тех, кто погиб на войне, кто кого бросил, к кому ушел, было важно, что сидят вместе, их видят вместе, обнимаются пьяно, чокаются со всеми подряд, мелькали удивленные взгляды, один не подал руки, а с Мишей расцеловался, можно было не замечать, куда-то ехали на такси, болело сердце, в наплыве тепла и хмеля заговорил о пьесе, обо всей этой дряни, жалко объяснялся насчет того, что денежные дела вела Валя, сохранились квитанции, можно проверить, но Таня в больнице, Мишина голова то откидывалась назад, то плюхалась на грудь, серебристая плешь вспыхивала под фонарями, шляпа лежала на полу, Миша говорил: «Это Дина... Пускай она... Меня не касается... Меня не трогайте...» Потом встретились еще раза два, тоже на улице, шли в ресторан, однажды подсел Ройтек, Костин держался презрительно, и тот ушел, Миша ничего не рассказывал, как-то на темной площади, когда ждали такси, Миша, сильно подвыпив, сказал: «Боря, прости меня, я прочитал твой роман... вроде бы исторический... Не надо было читать, конечно... По-моему, барахло. По-моему, чтоб написать такой роман, не надо было оставаться, – он обвел рукой площадь и, качнувшись, икнул. – Здесь. – Прости меня, Боря». Костин не мог слышать. Тетерин бубнил невразумительно. Костин спросил: «Помнишь, ты просил снять фамилию с пьесы, а деньги посылать Татьяне?» – «Когда? – хрипел Тетерин. – Не помню...» – «Ты прибежал ко мне ночью!» – «Ни черта не помню... Забыл, Боря...» – «Как же ты мог!» – тихо воскликнул Костин. «Не помню, – ухмылялся, мотая седой башкой, Тетерин. – Честно тебе скажу, не помню».
О смерти Костина Антипов узнал в Ялте, купив газету в киоске на набережной. Было душнейшее лето. На пляже занимали место с шести утра. Антипову надоело, он хотел отсюда удрать. Больше часа Антипов простоял в очереди на переговорной, пока дозвонился в Москву одному знакомому из бюро и тот рассказал: Костин по ошибке принял большую дозу веронала, которым вообще-то злоупотреблял. Похороны были вчера. Народу пришло много. От бюро выступал Ноздрин, от секретариата Коровников, очень плакал его старый друг Тетерин, ему не давали слова, он был пьян, устроил шум, орал непристойно. Ноздрин получил нагоняй от Коровникова. Знакомый кричал: «Как погода в Ялте? Стоит ли приезжать? Хочу приехать дней на десять!» Антипов сказал: «Погода изумительная. Приезжайте». Антипов сел на первый попавшийся пароходик, отходивший куда-то, к вечеру оказался в Феодосии, там купался, ужинал в ресторане, деньги кончились, он заснул на скамейке на набережной мертвецким сном и проснулся на рассвете от холода – розовая мгла стояла над морем, дул ветер, что-то менялось.