Время красного дракона
Шрифт:
— Вы знаете, кто я? — крутнул Ленин пуговицу на кителе прокурора.
— В некотором роде... Но этого не может быть, вероятно, я выпил лишнего, переборщил, так сказать.
— В такое сложное, ответственное время вы позволяете себе пьянствовать? — строго спросил призрак.
— Прошу прощения, Владимир Ильич. От усталости, от перенапряжения.
— Это же моральное разложение! Я с утра ничего не ел, маковой росинки во рту не было. А вы нализались, как свинья! — угрожающе оторвал пуговицу у прокурора нравоучитель.
— Вероятно, вы нуждаетесь в помощи? — заискивающе спросил военюрист.
— Да,
— Безусловно, для меня это не составит затруднения, — отсчитал прокурор грабителю сорок рублей.
— Не кажется ли вам, сэр, что нужно добавить еще один червонец на нужды международного коммунистического движения? — поднял вопросительно бровь Владимир Ильич.
Военный прокурор отдал безропотно еще десять рублей и зашагал торопливо через площадь в сторону гостиницы, радуясь, что бандит не вырвал у него из рук бумажник, туго набитый красными тридцатками. Звонить в милицию военюрист не стал. Возник бы вопрос: почему он не применил личное оружие? У прокурора был браунинг. Но бандюга ведь мог отобрать пистолет. И прокурор беспокоился за оружие больше, чем за бумажник с деньгами. Слава богу, все обошлось на уровне благотворительности.
— Вчера я помог одному бродяге, дал ему полета рублей. Симпатичный такой нищий, на Ленина похож, — похвастался военюрист в НКВД.
— Известен такой, — улыбнулся Придорогин. — Он псих.
Что-то многовато в Магнитке психически больных. Военный прокурор не поддержал обвинения, предъявленного Трубочисту. Во-первых, не было вещественного доказательства. Загадочно сгорела антисоветская картина с изображением в аду Маркса, Энгельса, Ленина, деятелей партии и советского государства. Предположение о том, что художник добавлял в краски самовозгорающийся фосфор, интересно, но не имеет логической обоснованности. Живописец мог таким образом спалить свою квартиру. Сомнительно и заключение о том, что было нарисовано на полотне. До Челябинска дошел слух про то, как обвиняли Мухину за шарж Лепешинского. Там ведь тоже местные неучи увидели Маркса. Во-вторых, самодеятельный художник, именуемый Трубочистом, пребывал трижды в психиатрических больницах. Поэтому его дело вернули на доследование. Голубицкого и Гейнемана отправили в челябинскую тюрьму. Остальных, в том числе сталевара Коровина и одноглазого старика Меркульева, приговорили к высшей мере наказания с исполнением приговора по месту жительства. О чем же говорить с женой Коровина, которая просится на прием?
— Пропустите! — подал знак часовому военюрист. Лена Коровина вошла — бледная, с глазами безумной.
— Садитесь, — пригласил прокурор. — Я слушаю вас. Вы по какому вопросу?
— У меня мужа арестовали. А он — безвинный.
— Как фамилия вашего супруга? — разыграл военюрист неосведомленность.
— Коровин. Зовут — Григорием. Он член партии, сталевар.
— Да, да, вспомнил. Вчера состоялся выездной суд. Ваш супруг признал свою вину полностью. Он убил лейтенанта госбезопасности. Понимаете — убил! И убийцу приговорили к высшей мере наказания. Я вам помочь не могу, извините.
— Мой Гриша не мог убить человека. Он у меня тихий. И мухи не обидит. Оклеветали его.
— Еще раз повторяю: он убил работника НКВД.
—
— Миленькая, таких, как вы, много. Все не верят. Я вот сейчас в тюрьму еду. Специально возьму вас, хотя это не положено. Устрою вам свидание на три-четыре минуты. Спросите у него сами: убил он человека или нет? Вы, смотрю, матерью стать готовитесь. А он, негодяй, человека зверски убил, себя погубил, вам жизнь отравил, ребенка будущего осиротил.
Возле тюрьмы извивался огромный хвост очереди. Старухи и старики, молодые женщины и дети стояли с узелками и корзинками, принесли передачи, еду.
— Все они полагают, будто их родственники безвинны! — указал на околотюремную очередь военный прокурор.
— У них родственники — вредители, враги народа, а мой Гриша — сталевар, член партии.
— Сейчас вы сами убедитесь, невинных у нас к расстрелам не приговаривают.
У тюремных ворот легковая машина, в которой ехали военюрист и Лена, наскочила на повозку с бочкой. Лошади разорвало бок, сломанная телега с водовозом опрокинулась. Водовоз Ахмет не пострадал особо. Он поднялся с пыльной дороги, набросился на вышедшего из машины военного юриста, за грудки его схватил:
— Моя убьет тебя паршивую!
Проходивший мимо портной Штырцкобер оттащил татарина:
— Ты что делаешь, Ахмет? Это же военный прокурор!
— Он конь моя убил, собака! — бушевал татарин.
Военюрист подал Леночке руку, помогая выйти ей из автомашины:
— Я бы мог застрелить этого дурака. Я могу привлечь его, загнать на Колыму, но я ничего не сделаю. Да-с, и в наше сердитое время надо сохранять человеколюбие, доброту.
Военный прокурор провел Лену в камеру свиданий и раскланялся:
— Прощайте, не взыщите.
Григория Коровина привели в наручниках, лицо его все еще носило следы побоев, из-под рубахи проглядывали бинты.
— Гришенька! — заголосила Лена, хватаясь за разделявшую их решетку.
— Как ты там? — заморгал Григорий, еле удерживаясь от слез.
— С комсомолу исключили, с работы выгоняют...
— А квартеру не отымают?
— Отобрали, с конфискацией. В одном платье вытолкнули. И Эмму Беккер выгнали.
— Все отняли?
— Все, Гриша, даже пальто и полушалок.
— Вот изверги.
— Куклу токо отдали, Гриша.
— Трубочиста?
— Да, Трубочиста.
— Ты сбереги его, Лен.
— Что же делать-то, Гриша? Может письмо Сталину послать?
— Не знаю, Лен.
— А правда, что ты убил кого-то, Гриша?
— Правда, Лен.
— И что будет теперь?
— К вышке приговорили. Судьба, знать, такая.
— Я ведь в положении, Гриша.
— Сын родится, назови Григорием.
— А коли дочурка?
— Ежли дочка, наименуй Надеждой или Верой.
— Я Фроську, Гриша, видела. Она в колонии. Видела я ее за колючей проволокой.
— Передай, что деда ее к расстрелу пришил суд. Мы в одной камере. Охранник схватил Гришку Коровина за шиворот, начал выталкивать из клетушки:
— Нельзя вести запретные разговоры, Окончено свидание!
— Прощай, Лен! — выкрикнул Григорий, уходя в свою камеру — смертников.
На околотюремной площадке Лена увидела знакомых девчонок из казачьей станицы — Груню Ермошкину и Верочку Телегину.
— А вы почему здесь?