Время красного дракона
Шрифт:
— Ты чего? — пророкотал Антон. — Я тебе похмелиться принес.
— Я никогда не похмеляюсь, — поднял голову Порошин.
— Ну и зазря, будешь болеть.
Антон оглядел горницу, увидел шаль и туфли своей сестры.
— Вылазь, Верка.
— Не вылезу.
— Почему не вылезешь?
— Стыдно.
— Ладно уж, я не скажу матери.
— Все равно не вылезу.
— Ну и лежи там, дура.
* * *
На следующий день Порошин, Телегин, Бурдин и Матафонов поехали брать прокурора Соронина. Антон, выбрав момент, пробросил:
— Ты не согруби, Аркадий. Женись на Верке. А Фроська —
Порошин промолчал, но его молчание было ближе к согласию, а не к возражению. Матафонов суетился возбужденно:
— Неуж прокурора возьмем? Просто не верится.
Бурдин организовал понятых, поставил пистолет на взвод, постучал в дверь. Оружие должно быть готовым к бою. Некоторые при аресте впадают в состояние аффекта, могут в окно сигануть с пятого этажа, броситься в драку с ножом, выстрелить. Дверь открыла жена прокурора. Она увидела Порошина, заулыбалась:
— Здравствуйте! Пожалуйста, входите. Вам ведь срочная подпись требуется. Иван Петрович, Ваня, к тебе из НКВД.
Прокурор вышел в шлепанцах, в дырявом, неряшливом халате, жуя колбасу.
— Гражданин Соронин, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие, — занудно произнес Бурдин.
— Не имеете права, — фыркнул прокурор, — предъявите ордер на арест. Порошин извлек из планшета ордер на арест, подписанный Вышинским.
— Это фальшивка, я не верю, — задергался Соронин. — Это какая-то ошибка, недоразумение.
Порошин успокоил прокурора:
— Возможно, это и ошибка, Иван Петрович. Но сами понимаете — служба. Мы обязаны вас арестовать и доставить в Челябинск. А там разберутся, освободят вас.
— И увезут к Золотой горе, — издевался Телегин.
Но прокурор Соронин не знал о существовании Золотой горы и о старых шахтах, в которые сбрасывали расстрелянных.
Цветь двадцать вторая
Знаменитое изречение Молотова о дорогах, ведущих в коммунизм, родилось лет на пятнадцать раньше, чем было произнесено с высокой трибуны. Да, уважаемые историки и потомки! Лозунг этот сочинил, сформулировал и собственноручно начертал над воротами магнитогорской тюрьмы заключенный Трубочист. Основу плаката изготовили из листового железа, окаймили деревянной рамкой, покрасили суриком. Высота рамки — один метр, протяженность — двенадцать. И на красном фоне огромные белые буквы: «Все дороги в наше время ведут к коммунизму».
Оптимистический лозунг над входом в тюрьму у обычных людей в то время не мог вызвать двучтения, двусмыслия. А работники НКВД, прокуратуры, партийных и советских органов всегда видели в жизни только одну дорогу — дорогу в коммунизм. Начальник тюрьмы приказал выдать художнику премию — булку черного хлеба. Трубочист жил в тюрьме вольготно. Он был всего-навсего под следствием. Выездная коллегия военного суда отказалась рассматривать его дело. Можно сказать, в тюрьме держали невинного человека.
В магнитогорской «бутырке» были три бесконвойных зэка: водовоз Ахмет, портной Штырцкобер и Трубочист, занявший должность мастера в столярной. Татарин Ахмет попал в тюрьму за конокрадство. Штырцкобер за то, что еврей, да еще с такой ужасной фамилией. Не фамилия, а диверсия, хоть сразу к стенке ставь. Начальник тюрьмы был человеком добрым, но и то возмущался:
— Штырцкобер! Што это такое? Будто кобель штык проглотил.
Друг
— Уля-ля-ля! Уля-ля-ля!
Через неделю-другую в каком-нибудь лесочке конокраду Ахмету скручивали руки, пинали его сапогами, били палками и снова отправляли в тюрьму на два-три года. В тридцатые годы за кражу коня давали уже десять лет и расстрел. Но Ахмет и при таких строгостях не угомонился. Он побывал во многих концлагерях, натерпелся, но магнитогорской тюрьмой был доволен. Здесь он обрел настоящую радость. Ему впервые за последние двадцать лет доверили коня, назначили его водовозом, извозчиком. Ахмет ездил в город и на станцию за продуктами, фанерой, тесом. Не всегда ведь автомобиль у начальства под рукой. В городе Ахмет приворовывал: то бочку из-под квасу в тюрьму привезет, то железо листовое, то кирпич, то бревна. Однажды привез на телеге даже ларек, в котором мороженое продавали. Все, что оказывалось на территории тюрьмы, для мира пропадало бесследно и навсегда.
Портной Штырцкобер тоже выходил из тюрьмы беспрепятственно. Таково было указание начальства. Он шнырял по магазинам, барахолке, знакомым — покупал иглы, пуговицы, нитки, конский волос и холст, отрезы шелка, сукна и шевиота. Все городское начальство шило костюмы в тюрьме. По этой причине в ближайшие тридцать лет Штырцкобер не мог быть освобожден. Когда срок заключения у него заканчивался, ему добавляли сразу три-четыре года. Штырцкобер относился к этому с юмором:
— Я узе самый увазаемый человек в стране: когда я сплю, меня охраняют.
И Ахмет, и Штырцкобер, и Трубочист не спали в тюремных камерах. Ахмет ночевал и зимой, и летом в конюшне. У Штырцкобера и Трубочиста были в распоряжении мастерские. Конечно, каморку еврея-портного назвать мастерской было трудно. Но у Трубочиста была приличная мастерская с тремя станками. В столярной ладили иногда добрую мебель — по чертежам Трубочиста. Он был и краснодеревщиком, и художником, и радиомехаником, и фокусником. Начальник тюрьмы приводил Трубочиста даже к себе на квартиру, не боялся и не стыдился этого. Кто же лучше отремонтирует радиоприемник?
Через Ахмета, Трубочиста и Штырцкобера заключенные имели постоянную связь с волей. Они изредка передавали письма от родных, приносили передачи и новости. Ремонтируя нары в камере смертников, Трубочист передал Коровину печальное известие: его Ленка окончила жизнь самоубийством, бросилась на заводе в нагревательный колодец. Григорий Коровин после этого сник, ждал исполнения приговора с безразличием, признался в нераскрытых преступлениях. Но именно это и задержало исполнение приговора. Коровина и старика Меркульева вновь начали допрашивать, надеясь, что они выдадут какие-то связи, сообщников. Но никаких новых фамилий они не называли. В камере смертников сидели шесть человек: Меркульев, Коровин, Золотовский, Монах, Эсер и Немец.