Время молчать и время говорить
Шрифт:
Я сидел в мягком кресле с книгой в руках, в костюме и нестриженный. На моих руках не было наручников. Через иллюминатор я видел проплывавшие далеко внизу леса и реки Западной Белоруссии. Завтра – ровно 30 лет, как по редким шоссейным дорогам двинулись отсюда на восток колонны немецких танков. Смотрю то в книгу, то в иллюминатор и не могу сосредоточиться – слишком много событий для человека, который был тщательно изолирован год с хвостиком.
После суда мое юридическое положение изменилось: из подсудимого я превратился в осужденного. Теперь я мог покупать в тюремном ларьке только на пять рублей в месяц и получать одну посылку в год, но зато получил право
Еще рано утром, когда нам выдали личные вещи и посадили в воронки, чтобы везти в аэропорт, я сразу же вытащил и прочел все письма Евы, которые складывали в мой чемодан, пока я не имел права на переписку. В письмах было много подтекста и очень тонких намеков, и сейчас мой мозг лихорадочно пытался все это расшифровать. Глаза, привыкшие видеть только однообразные стены тюремной камеры и тюремного дворика, засыпали мозг все новой информацией, которую он не мог переварить: красивая стюардесса в голубом аэрофлотовском костюме, белый снег облаков рядом с крыльями самолета и голубая бездна над ними, прошедший через салон пилот с оттопыривающимся задним карманом. А приняли все же меры, чтобы свидетели, среди которых Марк Дымшиц, не угнали случайно самолет далеко на юго-восток от Кишинева…
В Кишиневском аэропорту – реконструкция, и самолет садится на запасную посадочную полосу. Барков поднимается и торжественным голосом объявляет:
– Специальная группа работников ленинградского комитета государственной безопасности выполнила свое задание по доставке свидетелей в Кишинев.
И более прозаично добавляет: Гиля Израилевич, вы выходите первым, за вами Соломон Гиршевич.
Пассажиры главного салона уже давно вышли, теперь наша очередь; советским гражданам ни к чему видеть, как к самолетному трапу поткатывают "воронки". По той же причине в Ленинграде нас посадили задолго до общей посадки.
Прямо с воздушного корабля мы попадаем на земной бал, в здание Верховного суда Молдавской ССР на ул. Пирогова в Кишиневе. Я в Кишиневе впервые. Он отличается для меня, зэка, от остальных городов, в которые меня забрасывает этапная судьба, как один тюремный дворик от другого. В современных воронках нет окошечек, разгрузка происходит всегда в глубине тюремных дворов, рядом с помещением для приема этапов. Зэку никогда не объявляется, куда и по какому маршруту он этапируется. Так и путешествует он вслепую, пока какой-нибудь добренький конвойный солдат или старый опытный зэк не шепнет ему отгадку и не возникнет в голове точка на географической карте.
В здании суда меня сажают в одиночный бокс с маленьким открытым окошечком-форточкой. Здесь я буду ждать вызова в зал заседаний. Прямо перед окошечком, на стене, огромная карта мира. Все континенты и острова вырезаны из дерева, окрашены в разные цвета и висят на гвоздиках. Год я не видел географической карты. Жадные глаза сразу же скользнули на стык Азии и Африки – Дом был на месте. Поднялись в залитую красной краской одну шестую шарика, добежали до Финского залива. Вот оно – окно в Европу, прорубленное Петром Первым. Здесь я родился и вырос, но умирать буду там, Дома.
Подробно осматриваю карту и чувствую: что-то в ней не так. Между восточным побережьем Африки и Индией неправдоподобно пусто. Огромный океан и все. Но позвольте, ведь там что-то должно быть. Кажется, на уровне Кении, должен быть огромный остров. Мадагаскар.
За мной уже пришли, мне уже надо убрать руки за спину и идти за солдатом, а глаза все еще бегают по карте в поисках пропавшего Мадагаскара. Неужели не найду? Нет, пропажа нашлась. Висит на гвоздике, к востоку от Австралии. По-видимому, Мадагаскар свалился со своего гвоздика в Индийском океане и не шибко грамотный служащий водрузил его на свободный гвоздик в океане Тихом.
Остров нашелся – стало легче на душе. Но сразу же появилась другая проблема, в глобальных масштабах более мелкая, но для меня убийственная – сваливались брюки.
Дело в том, что, несмотря на наш изменившийся статус, в Ленинграде нас еще не остригли и не выдали зэковскую одежду. Имея в распоряжении личные вещи, я решил попижонить в Кишиневе и надел свой синий костюм, в брюках которого, конечно же, не было ремня и даже веревочки. За год в тюрьме моя фигура подогналась под зэковский стандарт, и сейчас брюки сваливались. Идя по коридору за солдатом, я все время подтягивал их и с ужасом думал, что же будет в зале суда. Вот и двери в зал. Подтягиваю брюки как можно выше и вхожу.
Меня подводят к свидетельскому пульту. Председательствующий – маленький, толстенький Дмитрий Бордюжа, член Верховного суда Молдавской ССР, начинает задавать вопросы, сперва по отождествлению личности, потом – по существу дела. Очень быстро убеждаюсь, что Бордюжа довольно глуп и слаб как юрист. Но, по-видимому, он пронырлив и самозабвенно предан "старшему брату", а это главное, что требуется от национальных кадров на местах. Рядом с Бордюжей – два актера немого кино. Национально все сбалансировано: народный заседатель Козаку – молдаванин, хотя и Иван, народный заседатель Никита Сушков – русский. Главный обвинитель, прокурор Полуэктов, тоже русский. (Через несколько лет, когда наши ребята уже освободятся, Полуэктов займет одно из вакантных мест в Архипелаге за получение взятки. Пока же он сидит в роли главного обвинителя).
На двух скамьях подсудимых – девять обвиняемых, столько же, сколько и на нашем процессе. Среди этих девяти трое наших. Вернее, все они наши, но трое – ленинградцы. Бледноватые, наголо стриженные ребята выглядят на одно лицо, с трудом разыскиваю на первой скамье круглое лицо Давида Черноглаза и очки Толи Гольдфельда. А где же мой тезка? Я несколько раз обегаю глазами всю девятку – Гилеля Шура нет.
Из-за стола поднимается один из адвокатов:
– На предварительном следствии вы показали, что поставили в известность обвиняемого Шура о плане захвата советского пассажирского лайнера. Можете ли вы с уверенностью утверждать, что такой разговор между вами и Шуром имел место?
Ага, значит, Гилель отрицает сам факт нашей беседы. Как на экране телевизора встает передо мной тот день и наш горячий разговор в Московском парке Победы. Гиля предложил мне тогда даже пистолет со сточенным бойком как возможное орудие устрашения экипажа. Конечно, о пистолете я ничего не сказал на следствии, ибо был уверен, что кроме меня и Гилеля никто об этом не знает. Но о факте разговора сказал, подчеркнув, конечно, что Гилель от у моего предложения отказался.
Адвокат ждал ответа. Судьи ждали ответа. Зал ждал ответа. А подлые брюки, воспользовавшись тем, что я перестал их подтягивать, прошли самое широкое место бедер и сейчас уже ничто не сможет их удержать. Катастрофа надвигается неумолимо. С быстротой реакции боксера я должен решить сразу обе проблемы: брючную и юридическую, причем первую – моментально, ибо через секунду будет уже поздно.