Время молчать и время говорить
Шрифт:
– Гиля, прощай, счастливого пути, – вновь слышу я. Теперь кричат во весь голос и я понимаю, что прощались не с каким-то Гилей, а со мной – это мои "приятели" по одесской камере.
– До свидания ребята, всего хорошего, – отзываюсь я.
Поезд трогается.
Я проскочил одесскую пересылку, отделавшись "легким испугом". У других было хуже.
У Соломона Дрейзнера хотели экспроприировать колбасу. Соломон отстоял колбасу и вызвал в камеру дежурного офицера. Выслушав Соломона, офицер издевательски заметил:
– Что же вы добровольно не поделитесь с товарищами?
И
А Миша Коренблит чуть не остался в Одессе навсегда. Когда он лег, сразу же увидел, что уголовники уже играют в карты на его вещи и делят их. Мало того, посреди ночи он услышал, как его соседи переговаривались с уголовниками из другой камеры, и понял, что не только его вещи – жизнь его в опасности. Назавтра, при возвращении с прогулки в камеру, он вцепился на лестнице в поручни и заявил, что предпочтет карцер возвращению назад. Его перевели в другую камеру.
Прощай, сумасшедшая одесская тюрьма! Прощайте, бестолково-беспорядочные этапы по Молдавии и Украине!
Из Малороссии поезд вползает в Россию, и сразу же становится меньше шума и больше порядка.
29
Три священных города у мусульман: Мекка, Медина и Кайруан. Три священных города у уголовников России: Одесса, Ленинград и Ростов. Еще с дореволюционных времен называли они Одессу "мамой", а Петербург – Питером и величали "папой". На пути от "мамы" к "папе" мы прошли через две пересылки: в Калуге и в Калинине.
Во времена Сталина проходили зэковские эшелоны через столицу, и тогда наполнялась гамом знаменитая "Матросская тишина" [22] . В послесталинскую эру Москву разгрузили, и "Столыпины" с зэками стали посылать в обход. Калуга и лежала на таком обходном пути.
Спокойная, нерасторопная калужская пересылка отличалась от сумасшедшей одесской, как провинциальная российская Калуга от многоязычной, бурлящей Одессы. Безо всякой суеты и нервотрепки я прошел процедуру приема, получил почти не порванные матрасник и подушку с наволочкой, алюминиевую кружку и ложку. Меня ввели в пустую камеру, пахнущую свежей краской. Все было только что выкрашено: пол, стены, железная кровать, большой железный лист с отверстиями, закрывающий нишу за кроватью (вероятно, в нише проходили трубы отопления). По тюремным меркам, камера была очень чистой, а чистота – мой бзик. Попробовав пальцем краску, не мажется ли, я сел на кровать и с удовольствием вытянул ноги.
22 "Матросская тишина" – пересыльная тюрьма в Москве.
– С прибытием, земляк! Откуда? – сказал кто-то громко рядом со мной, и я от неожиданности вздрогнул.
Я привстал и осмотрел камеру. Был я в ней один как перст. Снова сел.
– Чего же не отвечаешь, землячок? Откуда прибыл? – спросили у меня, теперь уже в
Я вскочил как ужаленный. Можно было рехнуться. Но марксистско-ленинское материалистическое миросозерцание спасло. Я начал поиски научной основы мистического явления.
Снова пришли голоса, отчетливые и громкие, как звуки органа в Домском соборе в Риге. Мне стало ясно, что звуки идут со стороны железного листа. Прижавшись ухом к одному из отверстий, я тут же отпрянул: очередной вопрос мне выстрелили прямо в ухо.
– Из Одессы, – прокричал я в отверстие и тут же услышал свой гремящий голос и долгое эхо в образовавшейся звуковой трубе.
– Говори тише, – сразу же остановили меня из соседней камеры, – а то менты прибегут. Как зовут-то тебя?
– Гилель.
– Как? Как?
– Гилель.
– Не поняли. Повтори! – пришел снова вопрос после некоторого замешательства.
– Меня зовут Ги-лель, Ги-лель, – негромко, но отчетливо проскандировал я. – Это еврейское имя, по моему деду.
– Поняли, поняли, землячок, – обрадовались за стенкой. – За что сидишь-то, земляк?
– За самолет. Слышали, наверное? – я не считал нужным перечислять все свои грехи. Мой самолетный грех был главным, за него я получил статью об измене родине, и мне было важно, чтобы история с самолетом ходила по лагерям под правильным углом.
– Как же, слыхали. Это в Ленинграде-то прошлым летом?
По опыту я знал, что теперь интерес к разговору обеспечен.
Говорили долго, безо всяких помех. К концу разговора один из трех моих собеседников сказал мне наполовину в шутку, наполовину всерьез:
– Слушай, Гилель, взял бы ты нас с собой в Израиль, а?!
– Зачем вам Израиль, ребята, вы ведь русские, да?
– Русские мы, местные рожаки, – подтвердили из отверстия.
– Так зачем же вам в Израиль? Ваша родина – Россия. За границей вы все равно бы быстро соскучились по своей Калуге. Домой бы захотелось.
– Вообще-то ты прав, землячок, – с сомнением в голосе сказал один из них, но двое других тотчас заглушили его:
– А на хрена она нам нужна, Россия-то. Да пропади она пропадом.
Разговор долго не иссякал, но все же подошел к концу. И тогда из-за стены пришла просьба, обычная в таких случаях.
– Земляк, как там у тебя с куревом? Мы на мели – последнюю махорку выкурили. Выручай, землячок!
– У меня сигареты есть, но в личных вещах, в камере нет ничего.
– Слушай, браток, – обрадовались уголовники, – в четыре часа будет обход. Придет корпусной и спросит, какие есть просьбы или претензии. Попроси его принести курево в камеру, а когда принесут, попроси передать в нашу камеру. Он мужик хороший. Сделает.
Действительно, все было так, как соседи рассчитали. Их заработок был пять пачек сигарет. Когда меня забирали на этап, они услышали стук открываемой двери. Мгновенно из отверстия посыпались напутствия:
– Счастливого пути, земляк! Чтобы тебе быстрее добраться до семьи! Досрочного освобождения, браток, и счастливого пути на родину!
А в последний момент кто-то вспомнил и крикнул:
– Спасибо за курево!
Сдаю тюремные вещи, получаю свои и – в воронок. Будь здорова, Калуга, услада зэковских нервов.