Время молчать и время говорить
Шрифт:
Я еще отвечал на их первые вопросы, когда раздался мощный стук в дверь, и мощный голос мощной мадонны приказал:
– Собираться в баню! Быстро! Я не успел удивиться, как дверь распахнулась и мои сокамерники начали выходить.
– Послушайте, – бросился я к надзирательнице, – я только что из бани. Минут двадцать назад. Посмотрите, еще волосы мокрые.
– Давай, шевелись быстрей, милок, все идут в баню, – ответствовала мадонна и игриво шлепнула меня пятерней по заду.
Мы начали спускаться по пролетам лестницы. Я был здорово измотан после этапа, и мне так не хотелось иметь какое-нибудь очередное приключение, но все внутри меня поднялось и забушевало
Кишиневский опыт мне помог. Когда, спускаясь вниз, я увидел приоткрытую дверь на втором этаже, то недолго думая, юркнул туда на глазах изумленной мадонны. И снова мне повезло – там сидел корпусной. Выслушав меня, он сказал надзирательнице:
– Отведи его назад. Этот не возьмет. И только тогда дошло до меня, почему, выводя из камеры людей, там не оставляют никого.
Жильцы моей "коммунальной квартиры" вернулись назад перед самым ужином. Они были чистенькие и голодненькие. Тут же принесли ужин. Один из них стал у кормушки. Он получал миски с какой-то коричневой жидкостью и передавал дальше. Я посмотрел на миски, и меня чуть не стошнило. Они числились вымытыми, но были черны, и по ним можно было сразу же сказать, что ели из них вчера, позавчера, неделю тому назад. После того, как ими пользовались последний раз, их в лучшем случае окунули в прохладную водичку и сразу вынули. Преодолевая брезгливость, я начал хлебать жижу, которая пахла гороховым супом. Мысль о том, что днем из нее ел туберкулезник или сифилитик, сжимала горло спазмой, но я заставлял себя есть, ибо это было отныне частью моего быта и иного исправительная система мне не предлагала.
Кроме меня, лишь у одного в камере была ложка с обломанной ручкой, длиной в палец. Ручка была согнута, и зэк работал ею, как экскаватор ковшом. У остальных ложек не было вовсе, и они пили суп через край. Пили без хлеба, ибо свои пайки съели еще утром.
Принесли кипяток. Его налили в те же миски – получился тот же суп, только пожиже. Я залез в свой мешок и достал два кусочка пиленого сахару. Столько же дал каждому из остальных. Реакция была совершенно неожиданной. Один из них, молодой тракторист, который был центром картежного балагана, выговаривая слова по-украински мягко, сказал мне довольно жестко:
– Ты за кого же нас считаешь, за нищих, что ли?
– Я дал вам столько же, сколько взял себе. Кроме того, я привык: если я даю кому-то что-то, он говорит мне спасибо.
– Спасибо захотел? А ты не хочешь, чтобы мы твой майдан пропороли? Тогда оттуда больше высыпется…
– Попробуйте…
Наступила напряженная тишина. Я взял свою кружку с кипятком и свои два кусочка сахара и вышел из-за стола. Вернулся на свою досочку против параши и начал пить. Кусочек сахара все время лежал на языке. По опыту я знал, что даже одного кусочка при таком методе хватает на кружку. Двух – за глаза.
Мужик, который все время лежал на втором ярусе, не спускаясь, и по непонятной мне причине не принимал участия в карточной игре, приподнялся на локтях, ожидая "интересное кино". Вся его физиономия выражала гневное осуждение моего крохоборства и "единодушную" поддержку решения пропороть мой мешок и полакомиться. Но сидевший ко мне спиной зэк с туго налитыми мускулами, разрисованный татуировкой по груди и рукам, включая ладони, вдруг заговорил с трактористом на совсем другую тему. Остальные поддержали разговор. Возобновилась карточная игра. Жаждавший зрелищ на втором ярусе понял,
Был поздний вечер. Надзиратели давно прокричали "отбой", но в махорочном дыму продолжалось яростное сражение, – на надзирателей никто не обращал внимания. Сидя недалеко от глазка в двери, я видел, как крышка глазка несколько раз отодвигалась и задвигалась снова: но надзиратель молчал, он хотел жить спокойно. Принцип "живи сам и жить давай другому" в отношениях надзирателей и уголовников соблюдался свято.
В конце концов я понял, что надо как-то устраиваться на ночлег посреди этого балагана. Я встал и осмотрел досочку, на которой сидел. Мы были примерно одного роста. Но она гораздо уже. Кроме того, с одного конца она была расщеплена и сходила почти на нет, напоминая детское деревянное ружье с прикладом, ложем и стволом. Выдержит ли она меня? Я лег, постепенно переводя на доску свой вес и каждую секунду ожидая треска. Не треснуло. Для меня она была первой, я же у нее был один из многих. Теперь мне всю ночь предстояло быть эквилибристом на доске, но альтернативы не существовало.
Где-то в полночь пришел и лег на койку первого яруса – голова к голове со мной – тот мужик с мускулами молотобойца, который погасил инцидент. Он закурил, лежал молча, потом спросил меня о моем деле. Я ответил. Завязался разговор, довольно интересный. В камере никто не спал, и вскоре разговор стал общим. Я не успевал отвечать на вопросы. Под утро мы были если не друзья, то, по крайней мере, приятели.
А вечером уже был этап. Меня и Марка Дымшица, уже успевшего прибыть в Одессу, посадили в один воронок. В один пенал на двоих. В общий отсек воронка загружали уголовников.
– Начальник, дай его сюда побаловаться. Начальничек, не бойся, давай его сюда, малость поиграемся и отпустим, – услышали мы с Марком.
Все это сопровождалось гадким хихиканьем и какими-то неясными нам намеками. Я не сразу понял, что просили уголовники у солдата. Только тогда, когда к нам в пенал втиснули красивого круглолицего мальчика лет шестнадцати с черными бровями и он сел нам на колени, ибо негде было стоять, я понял, в чем дело – мальчик дрожал в буквальном смысле этого слова, и его дрожь передавалась мне.
Это был школьник из Молдавии. Вместе с товарищами во время драки на танцах он кого-то порезал или зарезал. Сейчас его везли в специальную колонию для несовершеннолетних преступников под Москвой. Но ему надо еще доехать туда в общем отсеке столыпинского вагона, где он будет сидеть с потенциальными или действительными гомосексуалистами, которые не менее горды этим своим званием, чем английские лорды – своим. Ибо нет большей доблести в уголовных лагерях, чем быть активным гомосексуалистом, и нет большего позора, чем быть пассивным.
И, если мальчику даже и повезет, и он доедет до колонии, его ждет та же борьба не на жизнь, а на смерть за право принадлежать к клану принуждающих, а не принуждаемых. Может быть, случайной была драка, может быть, случайным было убийство, но когда ему исполнится восемнадцать лет и его переведут из детской колонии во взрослую, он уже преодолеет все девять кругов Дантова ада перевоспитания по-советски. И он станет матерым и беспощадным преступником.
В Николаеве из нашего вагона выгружают большую партию подследственных, их повезут на суд. Я слышу, как хлопают двери отсеков, выкликают фамилии и считают выходящих. Выходящие прощаются с остающимися, в том числе с каким-то Гилей, – странное совпадение. Топот ног, крики, суета.