Время наточить ножи, Кенджи-сан! 3

Волков Тим

— Уверен, что готов подождать? — спросил я.

— Теперь — хоть вечность! — улыбнулся Нозоми. — Кенджи, послушай. Ты избавил меня от того, кто мне всю жизнь кровь пил. И я не боюсь, что завтра кто-то из его бандитов вновь придет сюда. Ты все сделал так, как я даже мечтать не мог. Теперь настала пора мне тебя благодарить. Соглашение я подписал, вот, — он протянул мне бумагу. — Говори, что нужно сделать — и я это сделаю. Теперь ты тут начальник. Я лишь повар.

— Ну и временно хотя бы обязанности директора возьми, если не сложно? — спросил я.

Нозоми рассмеялся.

—

Как скажешь!

Я поблагодарил Нозоми, попрощался с ним и направился в гостиницу. Нужно было собирать вещи для возвращения назад. Как можно скорее. Пока не стало поздно.

* * *

В свой шестидесятилетний день рождения она увидела своего сына по телевизору.

Это случилось внезапно и неожиданно. В гости она никого не звала — не любила шумные веселья. Просто заказала в кафе небольшой сет, дождалась доставки, расплатилась. В большой квартире, оставленной по наследству от отца, работавшего дипломатом при министерстве, ей было уютно, хоть порой и одиноко. Она прошла на кухню, отнесла еду. Накрыла стол на одного человека. И вдруг замерла. Прислушалась. Тишина в доме была такой густой, звенящей, что ей захотелось наполнить ее хоть какими-то звуками. Это было с ней впервые.

— Да что же это с тобой, Кацуми? — обратилась она к себе, как делала в трудные моменты. — Стареешь?

И усмехнулась.

Потом отыскала взглядом пульт и включила телевизор. Пусть работает хотя бы он и что-то болтает, неважно что. Ведь нельзя же говорить самой, кособенно огда ешь.

Экран загорелся, показывая какую-то передачу. Заполошный ведущий что-то тараторил про научные достижения. Кацуми в это время достала тарелку из шкафа, направилась к столу. Да так и застыла с тарелкой в руках посреди комнаты.

По телевизору показывали ее сына.

— Кенджи! — выдохнула она.

Это был он, без всякого сомнения. Повзрослевший мальчик, ставший вдруг мужчиной. Он! Ее сын.

Она не сразу поняла что происходит. На мгновение даже показалось, что это просто какое-то видение, или обман зрения. Просто похожий парень. Она подошла ближе, впитывая каждый кадр, каждый звук. Нет, не ошибка. Это и в самом деле был Кенджи.

Он говорил что-то про искусственный интеллект, про его развитие и про кулинарию. И Кицуми удивило это еще больше. Он никогда не проявлял любви к готовке. Да и вообще ни к чему не проявлял интереса. Он рос типичным хикикомори, редко вылезая из свой комнаты.

Пока однажды не произошла ссора.

Кацуми почувствовала, как к горлу подкатил ком, а на глазах навернулись слезы. Она помнила тот день, очень хорошо помнила. Он с утра не задался. То кофе, слабость к которому она питала еще с обучения в Лондоне, сбежал из турки. То треснула любимая кружка. То рассыпался сахар. Все мелкие неприятности по отдельности сущий пустяк, не стоящий внимания. Но когда они собираются в единую цепочку, как звенья, и идут один за одним, то нервы могут не выдержать даже у самой стойкой женщины. А у Кацуми, которая совсем недавно похоронила своих родителей, тем более.

Она разозлилась, начала убирать крупинки сахара,

когда из комнаты вышел Кенджи и спросил что у них есть перекусить. Тогда то Кацуми и прорвало. Она ругалась на него как никогда не ругалась. Она сказал ему много плохих слов и посетовала на то, что тот не работает, хотя ему столько лет.

Кенджи ничего не сказал в ответ. Он просто ушел в свою комнату. И Кацуми подумала, что он просто вновь отмолчится, как бывало раньше и все пройдет. А когда гнев стихнет, она просто извинится перед ним. Но когда на следующий день утром она зашла к нему в комнату, чтобы поговорить, то встретила там лишь заправленную кровать. Эта заправленная кровать произвела на нее такое неизгладимое впечатление, что она все сразу поняла. Кенджи очень редко когда ее заправлял. В лучшем случае просто накидывал покрывало.

А сейчас она была заправлена по всем правилам, ровно, идеально. Ей почему-то показалось, что именно так их и заправляют за тем, кто уже никогда на нее не ляжет.

Кацуми не удивилась, что вещи сына отсутствовали в шкафу, а окно было открыто. Он просто собрал все необходимое — футболки, носки, джинсы, — и ушел.

А теперь его показывают по телевизору.

Кацуми слушала своего сына, что он говорит, пытаясь понять что происходит и почему он попал на передачу. С трудом поняла, что Кенджи теперь повар. Но причем здесь роботы?

«Он работает у него, — проскользнула колючая мысль. — Ведь „Спрут“ — это его компания. И мой сын работает у него».

Воспоминания нахлынули на нее. Кажется, это было целую вечность назад. Она была молода и наивная. Они с родителями жили в Англии. Она училась в Лондонском университете, читала «Анну Каренину» и грезила Любовью. Ах, как же она была юна и наивна! Господина Ямато она встретила в парке. Он был совсем один, сидел на лавочке и был печален. Кацуми не увидела в нем объект интересна, разница в возрасте была слишком большой. Она лишь просто хотела приободрить его, потому что его печальный вид сильно растрогал ее.

Она подошла к нему и спросила что случилось.

И он честно ответил, что у него умерла жена и поэтому он сильно горюет. Она выразила ему свои соболезнования. Он предложил присесть. И они начали перекидываться редкими фразами, глядя на пруд, в котором плавали лебеди. Она ответила на его вопросы, рассказал про себя и про учебу. Как-то незаметно разговорились. Он увидел у нее томик «Анны Каренины» и начал задавать вопросы по литературе, причем весьма глубокие, со знанием темы, что еще больше подкупило Кацуми.

Не смотря на возраст, он был подтянут, красив, стильно одет. От него пахло дорогими духами. Его манеры и речь сильно поразили ее, потому в каждом слове и движении была сила и воспитанность. Он не выказывал ей никаких симпатий, держался сдержанно, уважительно, что еще больше подкупило ее и расположило к себе. Они проговорили на лавочке почти три часа и даже сами не заметили этого. Потом он предложил пройтись и она согласилась. Он все удивлялся как же так вышло, что два японца встретились в Лондоне. А она робко отвечал, что наверное это судьба.