Время останавливается для умерших
Шрифт:
— Нужно подкрепиться, сын мой, — говорит он сержанту, — путь до нас нелегкий. Обещали провести железную дорогу, но это только в будущем году. Деревенька на отшибе, может, это и к лучшему.
Ксендз разливает молоко по кружкам, придвигает одну из них сержанту.
— А что с этим Эмилем Зомбеком, — спрашивает Клос, — о котором я вам говорил?
— Сын мой, это тяжелые воспоминания, — морщится ксендз, — Во время войны гитлеровцы сожгли всю нашу деревеньку за укрытие партизан. Все тогда ушло с дымом, даже деревянный храм,
Сержант высасывает мед из сот, закусывает хлебом, запивает молоком.
— Это самая здоровая пища, — улыбается ксендз, радуясь аппетиту своего гостя. — О чем это я говорил?
— Об Эмиле, который тут родился, — подсказывает сержант.
— А, правильно. Скажу тебе искренне, этого Эмиля Зомбека я не очень-то и помню. Знаю только то, что жил у него за лесочком дядька, кузнец. А родителей его гитлеровцы здесь убили. Родителей помню, почтенные были люди.
— А может кто-нибудь в деревне…
— В деревне трудно дознаться, здесь уже все новые. Из-за Буга пришли, репатрианты. Старые прихожане вымерли. Немцы всех сожгли и расстреляли, дитя мое… Хотя, подожди, соврал я тебе, бог свидетель, что соврал. Остались двое с того времени.
— И живут здесь?
— Здесь. Один — старец, блаженный с того страшного дня. А другая — его дряхлая жена, совсем глухая и неграмотная. Они, когда жгли деревню, укрылись на картофельном поле, около самого леса. Больше с того времени никто не уцелел.
— А та кузница, про которую вы говорили? А кузнец?
— Кузня была деревянная, только каменный очаг от нее и остался. А кузнец примкнул к войску, которое пришло с востока, и больше уже сюда не возвращался.
Ксендз снова выходит и возвращается через минуту с маленькой миской и лоскутом льняного полотна.
— Руки вымой после меда, — говорит он.
Сержант погружает ладони в миску, перебирает в воде пальцами.
— А как же вы уцелели, пан отче?
— За два дня до того, как сюда пришла жандармерия, чтобы спалить деревню, я уехал в Люблин… Сын мой, пути господни неисповедимы, и никогда неведомо, почему всевышний одних забудет, а других оградит. Никогда неведомо — почему.
Рука ксендза дрожит, когда вслед уходящему сержанту он чертит крест в воздухе, пахнущем мятой и сеном.
Я выехал в Н. только тогда, когда уже получил отчеты поручика Витека и сержанта Клоса.
О дороге к монастырю мне даже не пришлось расспрашивать: размещенный в старом замке, он стоял на вершине пологого холма, господствуя над окружающей местностью.
Я представился вялой привратнице. Она захлопнула ворота, оставив меня снаружи. Через несколько минут вернулась и впустила во внутренний двор.
Мы брели крутыми лестницами
В библиотеке меня ожидала почтенная монахиня. Сначала она держалась довольно недружелюбно, но когда узнала о цели визита, тон ее изменился.
— Да, — подтвердила она, — у нас был на воспитании юноша. Быстрый, вежливый. Его звали Эмиль Зомбек. Он пас монастырский скот на лужайке у леса.
— Что с ним стало? Куда он уехал?
— Он оставил нас в последний день войны. Ушел с какими-то войсками, или они его сами забрали… В тот день он должен был пригнать скот пораньше, но так и не вернулся. Какой-то старый пастух, немного не в своем уме, говорил потом, что гитлеровцы забрали Эмиля прямо с пастбища и расстреляли. Но люди из деревни часто фантазируют.
— Почему вы сказали, что пастух был не в своем уме?
— Потому что он не ходил в церковь.
— У Эмиля были с собой какие-нибудь документы?
— Да, — ответила монахиня, — во время войны у нас все дети носили в мешочках на груди свои метрики. Ведь как-никак, здесь крутилась немецкая полиция. Искала еврейских детей, которые убежали из гетто.
— А были у Эмиля еще приметы — возможно, родимое пятно?
— Он единственный из всех носил серебряный медальончик с выгравированной надписью «Эмилю в его первый день рождения — Мама». — Монахиня улыбнулась. — Все дети ему завидовали. И еще приметы — он был щербатым, и большой палец ноги у него был раздроблен. Эмиль говорил, что помогал своему дяде-кузнецу, и молот упал ему на правую ногу.
— Это не мешало ему при ходьбе? Он не хромал?
— Нет. Можно узнать, почему вы спрашиваете об Эмиле?
— Потому, что вы его знали, — ответил я уклончиво.
Затем попросил разрешения заказать телефонный разговор с управлением. Сказал, что узнаю, сколько он будет стоить и сразу же заплачу. Монахиня придвинула ко мне железный аппарат. Я заказал срочный разговор на имя сержанта Клоса.
— А откуда взялся тут Эмиль Зомбек? Где сестры его нашли?
— Это не мы, — ответила монахиня. — Его привел к нам здешний ветеринар, доктор Шыдло.
— Вы знаете об этом докторе еще что-нибудь?
— Люди говорят, что иногда он выпивал с немцами. Однако, что его винить — он был вынужден это делать, так как работал в канцелярии старосты. Шыдло здесь уже не живет. Уехал через несколько месяцев после окончания войны. Кажется… в Колюшки… впрочем, в этом я не уверена.
Снова Колюшки! Как на почтовой марке. Если ветеринар знал Эмиля с детства, то именно он мог отправить открытку с поздравлением и даже навестить своего давнего знакомого. Необыкновенное стечение обстоятельств.