Время останавливается для умерших
Шрифт:
Капитан слышит каждое слово сержанта, его медленные шаги и знает, с какой стороны он появится.
Он еще слышит, все понимает — но ничего не может сделать. Не может произнести хотя бы одно слово, шевельнуть пальцем, сказать сержанту все то, что хотел передать Галине.
Когда Клос медленно идет к капитану, внимательно наблюдая за Броняком, — ведь у него нет оружия, — это тянется ужасно долго. «Быстрее, быстрее! — хотел бы крикнуть капитан, — Быстрее, чтобы Броняк не понял, что меня уже нет, что я остался в том неподвижном времени, когда хотел приказать ему не двигаться и не
Наклонившись над капитаном, Клос понимает, что его товарищ мертв и что последний выстрел был случайным…
Сержант встает рядом с ящиком, берет фонарик. Другой рукой он пытается вынуть пистолет из костенеющих пальцев капитана.
— Не двигайся, — резко предупреждает он Броняка, — сиди!
Ладонь капитана судорожно сжата на рукоятке.
«Хорошо, — думает капитан, — возьми мой пистолет, ведь твой забрал Броняк. Я разжимаю пальцы, бери же!»
Мертвые пальцы, словно окаменевшие когти хищника, не расслабляются, не выпускают рукоятки. Сержант, чтобы обмануть Броняка, говорит:
— Так, Павел, хорошо, теперь обопрись на меня. Я думал, тебе будет труднее, но видишь, как…
Волнение и горечь не дают ему договорить.
Он хватается за ствол пистолета, но напрасно. Ослабить мертвую хватку капитана не удается.
— Положи руку сюда, Павел, вот так. Не беспокойся, мне это не мешает. Можно идти. Только ты молчи, береги силы.
Следует еще несколько напрасных попыток высвободить пистолет из застывшей ладони.
«Я был уверен, — думает капитан, — что сержант уже взял оружие. Ведь я понимаю его отчаянное положение, ему просто необходим этот пистолет. Я уже разжал руку, а он его не берет. А правда ли я разжал руку? Проверить этого я не могу. Может и не разжал! Ведь я живой, Франек, я живой!»
Голос сержанта дрожит от сдерживаемых слез:
— Ну видишь, тебе трудно говорить. Но ничего, мы уже идем. Так, — он специально ударяет по ящику носком сапога, — так и давай, шаг за шагом.
Клос покачивает фонариком, делая вид, что они с капитаном движутся, и, еще раз пытаясь вырвать пистолет, обращается к Броняку:
— Ну, хватит этой игры. Вставай. Так. Руки положи на голову. И вперед. Я посвечу, чтобы ты не споткнулся. А ты, Павел, иди спокойно, не спеши. Ты отлично держишься.
Клос уже понимает, что взять оружие не удастся. Он опускает руку капитана, и та падает, ударив стволом пистолета по какой-то доске.
— Осторожно, Павел! Ты чуть не упал.
И Броняку:
— Пошел! Не тяни время. Ты знаешь, со мной шутки плохи. Я тебе уже один раз доказал это в Щецине.
«Значит, они уходят, — думает капитан. — А я останусь здесь один. Впрочем, не только здесь. Где-то еще он должен остаться, во многих местах сразу. И во многих делах, законченных и незаконченных, в мыслях Галины, в волнении верного сержанта Клоса, который едва сдерживает слезы. Он останется также и в Щецине, и Старогарде, и в том монастыре…
…Получается так, что он умирает как бы во многих местах одновременно, и остается в этих местах, и живет там. Значит, смерть сама по себе не так уж и сложна, не абсолютна. Она… что же она такое? Потеря власти над телом?»
Внезапно страшный холод охватил капитана,
— Иди, Павел, — капитан слышит удаляющийся голос сержанта. Ему хочется ответить, что он идет, сейчас пойдет, пусть сержант немного подождет. Но он не может говорить, не может двигаться, он потерял всякую власть над своим телом.
— Не спеши, Броняк! — прикрикивает сержант. — В тюрьму всегда успеешь. Еще споткнешься и набьешь шишку.
…Это, кажется, шеф говорил, а может, и сержант, что после войны погибло двадцать тысяч милиционеров. Интересно, каждый ли из них умирал так — в разных местах одновременно, оставляя с собой свое время? Или время — это только ходьба, разговоры, переезды с места на место, вообще всякое движение? И именно оно, это движение, обусловливает существование самого времени?
Броняк идет вперед, каждый раз попадая ногами в движущийся круг света, указывающий ему путь. Его сплетенные пальцы лежат на затылке. Из правой руки и правого уха сочится кровь.
— Стоять! — приказывает сержант. — Павел, прислонись к этим бочкам. И подержи фонарь.
Клос втыкает ручку фонарика в щель между ящиками и направляет свет на плечи Броняка. Подходит к нему.
— Давай сюда руки. Через верх подавай, ты, падло!
Он ловко защелкивает наручники на запястьях задержанного.
Потом возвращается за фонариком, вынимает его из щели и говорит, обращаясь к мешкам:
— Дай фонарь, Павел. Можно идти дальше.
Только после этого он вытирает пот со лба. Он знает, что у выхода нет вооруженного охранника и что милицейский патруль из управления не приедет, потому что, убегая из административного здания, Броняк предусмотрительно разбил центральный телефонный пульт. И еще он знает, что больше не сможет обманывать Броняка — когда они выйдут во двор, тот сообразит, что случилось с капитаном… Поэтому он, Клос, и надел на него наручники. Поэтому он и говорит:
— Павел, посиди тут, подожди. Я отведу Броняка в машину, а ты дождись патруля. Привет, Павел… Ты был прав: нам исключительно повезло… Просто чертовски повезло…
Голос сержанта срывается.
Капитан уже не понимает, почему сержант уходит. Догнать бы, задержать его, потому что кругом темно и холодно, и он не хочет оставаться здесь один.
Страх охватывает все еще живое сознание. Наверное сержант думает, что он умер? Как убедить его в том, что это не так? Может он говорил «обопрись и иди» потому, что капитан действительно шел вместе с сержантом? Нет, сержант идет вместе с Броняком, и эта добыча сейчас ценнее всего золота мира.
Бегство из госпиталя, Галина, врач, бронированный сейф — все это живет в памяти одновременно, но где-то на разных этапах сознания. Капитан не жалеет ни о том, что покинул госпиталь, ни о том, что случилось позже. Человек до конца должен нести груз, который на себя взвалил.
Капитана раздражает это банальное сравнение с грузом, потому что дело здесь совсем в другом, потому что все уже кончено, безвозвратно потеряно, и наступает мучительное одиночество, через которое нельзя перешагнуть.