Время покупать черные перстни
Шрифт:
Но и Корней пытался держать взятую линию:
— Разум, конешно… Разум — он отец. А душа — мать, — доказывал он. — Только при полном их здоровании да согласии и процветает в человеке задумка божья, — стоял он на своем, отчего Богомаз терял терпение и начинал подергиваться.
— Хочу знать, — уже кричал он, — где она, душа-то? Где? Ты мне ее дай поосязать, — тянул он до Корнея жилистые руки, теми же клешнями начинал ощупывать себе голову и быстро докладывал, — разум-то наш, вот он. Тут, — стучал он по волосатому черепу казанками пальцев. — А душа? Где она? В этом месте — сердце, — тыкал он себя в грудь, — в этом — рубец, ниже — требуха. А душа где? Чего-то я ее, сколь ни щупаю, не могу в себе обнаружить.
—
Чужих советов Дикий Богомаз ценить не умел, поскольку и впрямь походило на то, что душа его пребывает в глубоком обмороке, а голова в бреду. Вот тогда, ничего не выспоривший, подскакивал он на свои ходули и принимался на них бегать чуть ли не по стенам. В котухе раздолья оказывалось маловато, так его выносило за порог. Там он начинал хлобыстать дверями, притворами, калиткой. Набегавшись, возвращался в избу, забивался в какой-нибудь угол и приступал заново накапливать чванство.
Корней же оставался в котухе размышлять о том, что каких только людей ни плодит наша Земля.
Людское это многообразие вскоре подтверждалось появлением в закуте Мокшея-балалаешника. Страсть какой конопатый Мокшей впяливался в клетуху с цыганским выплясом. Выкинувши коленце, он с хохотом кидался обнимать Корнея, тормошил его, как будто желал пробудить в нем особое до себя внимание, а там залюбленной девкою закатывал глаза.
— Хочу зеленый пинжак, — взывал он в потолок. — Ой, как хочу! И штаны хочу. Какого цвета штаны у фазана? — подталкивал он Корнея игривым плечом. — Кирпичного? Шей кирпичные. У тебя тут уйма всяких отрезков. Сваргань такие, чтобы все ахнули. А? Договорились? Сварганишь? Ну, а что? Жалко? Ну-у уж… Друг ты мой ситцевый. Прошу тебя. Ишо б рубаху красную-атласную с косым воротом… Уважь, друг. Знаешь, как за мною девки поползут — жужелицами, — уверял он и показывал по столу проворными в рыжих волосах пальцами, как бегают жуки-скороходы. — И картуз, — спохватывался он. — Парчовый. Под такую же жилетку. А? Чтобы соответствовало… Представляешь, какая красота?! Иду по улице — картуз блестит, околыш в два пальца… Нет. Давай в два с половиной. И все. Больше ни-чего не буду просить. Договорились? Чо ты жмешься? На-адо же! Чужого пожалел. Ну и жмот. Никогда б не подумал… Вот дурак — унижаюсь тут! Я же — не за красивые глазки. Я про тебя песен насочиняю. Хочешь — слезные, хочешь — какие хочешь… Я на любые горазд. Щас, погоди маленько. Дай подумать, — настораживал Мокшей волосатый палец перед самым Корнеевым носом и вдруг начинал протяжно орать:
Мимо кладбища-могил Корней Мармуха проходил. О-ох! Помянул он жись, да — слезы кровью полили-ись. О-ох!Охал Мокшей Семизвон очень добросовестно. А при завывании руки его дергались, вроде бы пользовались балалайкою. И вдруг гаркал со смехом:
По тобе, когда желание мое исполнишь тут, все девчоночки-бабеночки слезами изойдут…— Ей-богу, — заверял он Корнея и начинал сызнова ставить ему условия. — Надо, чтобы околыш упруго стоял — железной полосой! Вот так. И никак
Вспоминать Корнею о ночном интересе выпадало либо тогда, когда он хлопотал по избе, где зеркало было определено Тихоном над лавкой, в простенке меж окнами, либо тогда, когда дом полностью затихал. А затихал он только со вторыми петухами. В этакую пору Корнею можно было бы уже не опасаться никаких чертей. Кто ж не знает того, что с этими петухами нечистая сила торопится домой, поскольку с третьими она немеет и приходится ей где коршею суковатой раскорячиваться, где трухлявым пнем схватиться за землю, где затаиться старой колодою; а потерпи-ка попробуй до новой ночи так простоять.
Насчет чертей, долгая гостевая суета Корнею была подходяща. А чтобы лечь ему да спокойно выспаться — на этот счет было худо: время его для спанья уходило.
И вот, за какие-то три-четыре веселых в доме дня, старшой Мармуха до того устосался, что как присел очередным утром в котухе своем за пошив, так с работой на коленях и уснул.
Спит Корней и видит: сидит бы он не в закуте, а в избе, на лавке при пороге. Зеркало богатое напротив висит, а в нем бы черный дым заклубился. Скоро дыму тому места в отраженной избе не хватило, и начал он выходить сюда, на эту половину. А Корней бы никак от лавки оторваться не может. Задыхаться уже стал, и тогда приметил, что посреди дыму, в настоящей избе, маячит все та же тень в монашеском клобуке. Вот бы наплыла тень да ка-ак опять дохнет ему в лицо. Так бедный и захлебнулся он тугой струею. Пробудился ажно.
О, господи!
Протряс головой и видит — точно! Сидит он не в котухе. Сидит в избе, на припорожной лавке. Изба утренним солнцем полна. Гости поразвалились кто где, спят, хоть в пушки бей. Напротив зеркало овальное висит, но его Корней взглядом избегает. Сам думает о себе: вот, мол, до чего измаялся человек, не помнит, где уснул.
Поднялся, встал на затекшие ноги, да и увидел все же отражение свое.
Ба-а!
Стоит он посреди избы черт чертом. Вся морда густой сажею вымазана. Никакого родимого пятна даже не видать.
Ну уж, это уж… простите. Это уж точно Тихонова братия поработала — чтоб вы все спали, да не скоро встали!
Поплевал Корней на палец, щеку потер — сплошная чернота. Густая, хоть ножом скреби. Заторопился, понятно, до рукомойника. Умываться стал — вода голимым дегтем полилась.
Сам плещет Корней водою, а сам все на парней поглядывает: может, кто пошевельнется, выдаст себя?
Отмылся Корней, утерся, опять до зеркала подошел. Что такое?! Он и так, он и сяк… Никакого сомнения нету: потускнело его родимое пятно, да еще как! Потускнело и натянулось. Рыхлина сделалась упругой и щетина повыпадала. Даже чуток бородка русая закурчавилась.
Не доверил Корней такой радости чужому зеркалу, до своего в клетуху кинулся, но и в стареньком, надежном стекле не увидел себя привычного.
У него даже голова закружилась, тошнотная слабость напала. Да такая, что пришлось на топчан свалиться.
Свалился Корней на топчан и мертвецки уснул.
Так заснул, что не слыхал, когда дом поднялся.
Разбудил его Тихон — заявился в клетуху жратвы требовать. Но взамен голодного ора, только глаза вылупил да и навякал непродуманное:
— Во! Чем это ты морду свою навел? Я еще третьего дня заметил — навроде посветлела, да не придал внимания. У какой бабки лечишься? Говори. Я тоже хочу толщину свести.
Чем было Корнею объяснить перед Глохтуном такую в себе перемену? Не зеркалом же чудесным. Он и сказал первое, что на ум подвернулось: имеется-де лекарка такая; только не знаю, мол, возьмется ли она жир твой сгонять. Спросить бы ее надо.
— Так ты спроси поживее.
— Не велено мне до нее ходить. Сама придет, когда надо.