Время Полицая
Шрифт:
Полежав на полу, он пополз из кухни в комнату.
Залез на диван.
– Здесь лапы у елей дрожат на ветру...
Он взглянул на правую клешню. Что с ней делать? Если ее кладешь, вой становится ровным повсюду: от кисти до затылка, - если свешиваешь - голову отпускает, а в руке чугунным метрономом отзывается каждый хлопок сердечной мышцы, из глаз выпрыгивают звезды... Едва Вадим давал себе расслабиться, начинало трясти по всем конечностям. От обиды и злости. А ему казалось - от ран и холода. Или кто-то тряс его, напоминая что-то сделать. Что-то, без чего
И снова и снова поднимался по ступеням дома, где жил отец, нажимал кнопку звонка, вынимал из-за ремня "пушечку" и ждал, когда ему откроют.
Дверь открывалась.
Его встречал папа в распахнутой сорочке и брюках, которые не успел застегнуть:
– Что за дурь?!
– вскрикивал батька.
– Вам сказали, что…
Вадим поднимал пушку и нажимал на курок.
Поднимал и нажимал.
Отец вытягивал вперед руки, пытаясь защитить гипсовое лицо, и от этого его штаны падали до колен...
А на распахнутой белой сорочке вспыхивали алые пятна...
Патриарх отлетал к стене и потихоньку оседал, оставляя на обоях кровавые разводы. Алые разводы.
Вадим шел дальше, к розовой комнате сестры, и видел Наталью, пытавшуюся преградить путь к дочери.
Он стрелял в нее и входил к Олесе.
Над креслом-раковиной торчал белый бант.
– Я люблю вас, - говорил он и стрелял в спинку кресла.
Бант медленно опускался.
Он обходил раковину с мертвой девушкой и видел, как на ее платье растут две пунцовые розы.
Он видел, как из ее худого тела вытекает кровь, а в глазах тает младенческий восторг.
Губы девушки продолжали хранить безмятежную улыбку, словно смерть застала их в конце молитвы и подарила все, о чем ее просила Олеся.
Он возвращался в гостиную и стрелял в портрет деда.
Возвращался и стрелял.
И толстая полутораметровая рама тяжеловесно падала на дубовую тумбу.
Потом он выходил из дома, где жил отец, бегом спускался с лестницы, напевая песенку Красной Шапочки и перепрыгивал лужу возле парадной.
Напевал и перепрыгивал. Снова и снова.
И не допрыгнув, падал без чувств. Не хватало каких-то миллиметров.
И он видел самое простое и красивое лицо на свете.
И слышал ее голос. Мягкий, как дым, и знакомый, как облака Балтики.
И облака Балтики расступались перед серебряной девой по имени Луна.
Диана освещала бронзового человека на коленях.
Она показывала дорогу.
Потому что мать вечно ищет своего сына, теряет и вновь обретает, чтобы показать путь.
"Я вытащу тебя, мальчик мой, - говорит она, баюкая его на руках: - Не бойся. Мы вместе. У тебя есть я - у меня есть ты. Мы качаем на руках вселенную. Капли звезд тают на наших ладонях. Аромат травы застыл на губах. Мы легче птиц, быстрее света. Ты и я...
Открыв глаза, Вадим дотянулся до телефона, взял его на диван и позвонил в дом, где жил отец.
– Да?
– недовольно проворчал батя.
– Я люблю вас.
–
– Я люблю вас, ясно?!
– перебил Вадик.
– Передай своим ублюдкам, что меня надо сразу и не больно. Пусть даже останется одна голова, я все равно приползу к тебе и буду плевать кровью. И поцелуй за меня Олесю. Если она тебе даст.
Он смахнул телефон с дивана, откинулся на подушку, прохрипел в потолок:
– Живешь в заколдованном диком лесу… Уйти ни хрена не возможно...
– И отрубился.
12
24 декабря, 1991.
Когда он очнулся, первое, что увидел, - яркий кусок света на стене от заходящего солнца. В квартире подмораживало, поскольку окна на кухне так и были открыты настежь.
Откинув край одеяла, он полюбовался перебитой кистью правой руки. Любая попытка пошевелить пальцами сопровождалась безразличной гримасой на его лице. Да. Если б он отнесся ко всему, что происходит, с пониманием, небезразлично, от его физиономии не осталось бы ни шиша. Так что, как бы не возражал писатель Горький, безразличное отношение к действительности было и остается самым доступным опиумом для народа. Вадим сбросил ноги на пол, накинул одеяло на плечи.
Что бросалось в глаза?
Бардак. Всюду валялись вещи, вещи, вещи. А на ногах висели серые клочья с красными и черными подтеками - его брюки, сшитые в Доме мод под заказ. Классные были штаны. В своем роде шикарные.
Он задрал штанину – о, ля-ля!
– и поскорее опустил ее на место: правая подставка выглядела ужасно - напоминала кусок мяса на вертеле. На ней лучше было не акцентироваться - безразличие, прежде всего.
Закутавшись в одеяло, он поковылял на кухню, закрыл окна и позавтракал: водой из чайника с колбасой из морозильника, строго, безвкусно, сердито.
Заморив червячка, он покопался в ворохе хлама на полу, нашел себе новые джинсы, старую кожаную куртку и кусок тряпки, из которой сделал лямку для руки. Он подобрал револьвер и воткнул его за пояс. Принарядившись, он вышел из дома и поехал к игровым автоматам за деньгами. У него не осталось за душой ни копейки.
Знакомый кассир игровых автоматов приветствовал его широкой улыбкой:
– А! Это вы, везунчик? Потратились?
– Привет, - поздоровался Вадик и осмотрелся.
Кроме них в зале никого не было.
– Что с вами?!
– ужаснулся дядька.
– Попали в передрягу?
– Мне страшно везет, - кивнул Вадим.
– Три жетона в долг, пожалуйста, - попросил он и пообещал: - Через три минуты отдам три жетона и сверху накину тридцатник, идет?
– Нет, так не пойдет, - возразил дядька.
– Почему?
– Он расстегнул куртку, показывая кассиру волыну под брючным ремнем.
Однако тот твердо смотрел на клавиши кассового аппарата, совершенно не замечая револьвера, которым его пытались напугать, и жестко стоял на своем: