Время прибытия

Поляков Юрий Михайлович

Совдепия

Рене Гера

Бедный Дельвиг умер, затравленный:Бенкендорф Сибирь посулил.Бедный Горький умер, отравленный:Сам Ягода яду подлил.Слезы жертв до сих пор не высохли.И теперь, кого ни спроси:При царях ли, при коммунистах лиХорошо не жилось на Руси.Как и вы, ненавижу цепи я.Но нельзя жить, отцов кляня!То, что вы называли «Совдепия»,Это Родина для меня…2010

Курортные стихи

Назло международным пидарасамОбдумывая новую главу,Я отпускным, неторопливым брассомВдоль берега турецкого плыву.И размышляю: «Зря смеетесь, гады!Еще не кончен вековечный спор.Еще мы доберемся до ЦарьградаИ вычерпаем шапками Босфор!2011

Стансы

Ночью снова думал о России!Как тысячелетнее дитя,Развели державу, раструсили,Погремушкой гласности прельстя!Бал у нас теперь

свобода правит.И закон начальству не указ!Если надо, разбомбим парламент.Если можно, усмирим Кавказ.Депутаты – в розницу и оптом.Был генсек, теперь дуумвират.Почему мы разбиваем лоб там,Где другие на своем стоят.Отчего – то вправо мы, то влево,То до основанья, то с нуля.Вот у англичан есть королева.Может, нам царя иль короля?Он от слез удержится едва ли,Оглядев развалины Руси.Боже правый, все разворовали!Хоть святых последних выноси!Вместо субмарин – буржуев яхты.Вместо танков – «меринов» стада.Где рекорды, доблестные вахты?Где герои честного труда?Где самоотвержцы, что готовы,Русь храня, остаться неглиже?Где наш Минин? Вместо ТретьяковаВексельберг с яйцом от Фаберже!Для того ль на Прохоровском полеПлавилась броня и дым чадил,Чтоб теперь на Куршавельской волеПрохоров с девчонками чудил?Как же ты, страна, такою стала?Где стихи? Кругом один центон!Всюду вышибалы да менялыДа зубастый офисный планктон.По фигу и город, и село нам.Космос до звезды. Но там и тут.От Рублевки и до БарселоныЗамки новорусские растут.Олигархам что мои просторы?Жить в России им не по нутру.Для таких Отечество – офшоры.Дети в Итон ходят поутру.Им плевать, что кончатся однаждыНефть и газ. Что дальше? Кто смекал?Будем усыхающим от жаждыПо трубопроводу гнать Байкал?Вся страна давно пошла на вынос.А Сибирь сбегает за Урал.За стеной кремлевской верят в бизнес.Я не верю – черт его побрал!Закладные, взятки и откаты.Из ментовки не уйти живым.Тройка-Русь, остановись, куда ты?Там уже не ездят гужевым!Прет Китай, как из бадьи опара.Где на вызов времени ответ?Акромя позора и пиара,Ничего за целых двадцать лет!Нет, не маслом – кровушкой картина:Лес горит и тонет теплоход,Рухнул дом, и треснула плотина,И опять разбился самолет.Сорняки на плодоносных пашнях,Вдоль шоссе продажные «герлы».Кто мы? Где мы? На кремлевских башняхВперемежку звезды и орлы.И живем мы без идеологий,Чтобы не задуривать башку,Верим только нанотехнологийМаленькому шустрому божку.Видим только, сердцем индевея,Как теснит подсолнушки попкорн,Как национальная идеяХохмачам досталась на прокорм.Как экран чернухой забесили.Как лютуют Эрнст и кич его.До утра я думал о России…Так и не придумал ничего.2011

Дальневосточные мотивы

* * *

Мелькнула женщина за одичавшей сливой,Плакучей флейты смолк последний стон.Туман над озером горчит, как дым пожара.Грустна любовь в эпоху перемен…

* * *

Смотрю в окно на теплый майский ливеньИ вспоминаю женщину под душем,И водопад в ложбинке меж грудей.И слезы лью, холодные, как осень.

* * *

Я руку поднял, но опять таксиПромчалось, окатив водой из лужиИ подмигнув зеленым дерзким глазом.Прошедших женщин почему-то вспомнил…

* * *

Я слушал песню горлицы в саду.Но стоны оборвав, она вспорхнулаИ унеслась, оставив мне на памятьЛитую каплю теплого гуано.Ах, бабы, бабы, все вы таковы!

* * *

Сначала ты смеялась, а потомСтонала счастливо,Потом ты замолчала,Заплакала. И наконец, ушла.

* * *

Смешная девочка боится темноты.Нагая девушка – стеснительного света.Увядшая жена – что муж уйдет.Старуха – что не хватит на лекарства.

* * *

Лежу, не сплю и вспоминаю детство.Живой отец ведет меня к рекеУчиться плавать. Я боюсь и плачу.О память, золотая тень от жизни!

* * *

За полчаса из города ТиньдзяняДомчались мы до города Пекина.Пешком бы шли без малого неделю.Как долго люди жили в старину!

* * *

Мудрец сказал, что люди на том светеО смысле жизни спорят и, поладив,Вернутся в мир.Не ждите, не вернутся…

* * *

Как бабочки выпрастывают крыльяИз коконов, так зелень прет из почек.А я смотрю и вижу, как последнийПожухлый лист кружится с ветки наземь…

* * *

О нет, не может клоун суетливыйС лиловой нарисованной улыбкойРаботать укротителем медведя!И выключил я глупый телевизор,Где снова угрожал Москве Обама.

* * *

Любил смотреть, как раздевалась ты,Снимая платье и белье из шелка.Лежал и верил, что когда-нибудьТы снимешь тело, душу обнажая…

* * *

Есть ли загробная

жизнь,Не так уж и важно, пожалуй…Есть ли загробная память?Это вопрос так вопрос!

* * *

Тот самый врач, который мне поставилСмертельный, но неправильный диагноз,Сам вскоре занемог, и понимая,Что безнадежен, спрыгнул в одночасьеС верхушки роковой Каширской башни.К чему я это вспомнил? Ни к чему…

* * *

Все чаще я бессонно сокрушаюсь,Что мог бы век прожить совсем иначе —Умнее, бережливее, точнее —И выучить английский в совершенстве.Был в юности поэт. Теперь – бухгалтер…

* * *

Я раньше вспоминал тех добрых женщин,Которых знал в горячке сладострастья.Теперь я вспоминаю тех гордячек,Которые, смеясь, меня отвергли…Затейлив подступающий склероз!

* * *

С каждым апрелем все большеЮных, чарующих женщинХодит по улицам нашимРадуя глаз пожилой…Как ты, природа, милаВ строгом своем обновленье…

* * *

Никакой остроносый «Конкорд»,Никакой звездолет светоскорыйНе умчит так далеко отсюда,Как сколоченный наскоро гроб…

* * *

Плавая в море, завидуем рыбам.Мчась в поднебесье, завидуем птицам.Нам не завидуют птицы и рыбы.Кто позавидовал, стал человеком…

* * *

Во сне плутаю, как в дремучей чаще.Не понимая, кто я, где и с кем.А просыпаюсь – исчезаю в жизни,Которая дремучей снов моих.2014

Московская юность

Еще ты спишь, рассыпав косы,Любимая… Но мне пора!Я выхожу в открытый космосИз крупноблочного двораИ улыбаюсь сквозь зевотуВсему, чего коснется взгляд:Вокруг меня компатриоты,Подобно спутникам, летят,С часами суету сверяя,Гремя газетой на ветру,Докуривая и ныряя,В метро, как в черную дыру.Тоннель из тьмы и света соткан.Но к солнцу лестница плывет.Растет уступами высотка,Напоминая космолет.Строку задуманную скомкав,Я застываю впопыхах,На миг влюбляюсь в незнакомкуС печалью звездною в очах.И вновь спешу, прохожий парень,Мечту небесную тая.Я твой неведомый Гагарин,Москва, Вселенная моя!2014

Н. Кондакова

Поэт бронзового века

Интересное это дело – при жизни литератора писать о нем, как поэте, так сказать, завершившем свой поэтический путь, но успешно, и даже я бы сказала – сверхуспешно! – продолжившем путь литературный – в прозе, драматургии, публицистике.

В принципе в литературе это явление нередкое. Однако гораздо чаще встречается два других случая – лирический поэт и прозаик сосуществуют в одном лице всю жизнь, как Бунин и Набоков, либо – прозаик, добившись успеха на новой ниве, напрочь отказывается от себя-поэта, «сжигает» в прямом и переносном смысле свои стихи, как это сделал, например, Леонид Леонов.

Юрия Полякова в этом контексте я бы соотнесла с Мариэттой Шагинян, которая начинала как заметный символистский поэт, была признана в этом сообществе, издала в начале XX века две поэтических книги, одна из которых – «Orientalia» (1913) – выдержала 7 переизданий. В дальнейшем Шагинян стала широко известным советским прозаиком, литературоведом, публицистом, но от поэтического своего начала при этом никогда не отказывалась. Так, в первый том прижизненного девятитомника («Художественная литература», 1971) она включила свои стихи 1906–1921 года, предпослав им автобиографическое вступление «Писатель о себе».

Юрий Поляков тоже публикует в первом томе своих собраний сочинений стихи из первых четырех книг, изданных в 80-е годы прошлого века, сопровождая публикацию веселым и остроумным очерком «Как я был поэтом», тем самым значительно облегчив работу исследователя этого начального периода своего творчества.

Итак, сначала цитата: «Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда. И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжем… Как заметил, кажется, Флобер: на дне души самого жалкого бухгалтера лежат обломки великого поэта. А все дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, – не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла… Он кожей чувствует, что иной раз крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из мертвых беличьих шкурок…» Так Ю. Поляков начинает рассказ о том времени, когда он писал стихи, начинал печататься, «был поэтом». И сразу задает ориентиры пространства, в котором, по его мнению, заключены сами понятия «поэт» и «поэзия». Сравнение поэтического слова с живым существом, соединяющем землю с небом, не случайно. Особенно актуально это звучит сегодня, когда шапками «из мертвых беличьих шкурок» заполнены не только толстые литературные журналы и самодельные сборники стихов, но и обширные пространства его величества Интернета.

В конце 70-х – начале 80-х годов начинающему стихотворцу было, с одной стороны, проще – количество пишущих и желающих напечататься было столь же велико, как и ныне, но разница между участниками различных литобъединений и семинаров, руководимых известными поэтами, такими, скажем, как Б. Слуцкий, А. Жигулин, В. Соколов, А. Межиров, Ю. Левитанский, Е. Храмов, И. Волгин, и самодеятельными стихотворцами (сегодняшними участниками «стихиры») – была значительной. Примерно как между выпускником музыкальной школы и самостоятельно научившимся бренчать на фортепиано. Но, с другой стороны, молодым в те времена было много сложнее, чем сегодня: чисто профессиональные критерии отбора стихов для публикации были строже нынешних (я здесь намеренно не говорю об идеологической составляющей). Но если уж ты достиг некоего стихотворческого уровня, если был замечен и одобрен старшими поэтами, то перед тобой открывался не скажу чтобы ровный, но достаточно определенный путь – к первой книге, затем – ко второй. Далее уже все зависело от тебя лично – от способности к развитию своего природного дарования, от простой работоспособности, от умения переплавить автобиографическое в личностное, единичное – в характерное.

Именно эту способность молодого поэта к саморазвитию определил в напутственном слове к первой публикации, а затем – и к первой книге Юрия Полякова его «старший собрат по перу» (как он сам себя назвал) Владимир Соколов.

«Ю. Поляков, когда появилась его первая основательная публикация, окончил институт и уходил в ряды Советской Армии. За это время обострилось чувство любви, природы, дружбы. Особенно глубоко осозналось, как это всегда бывает в первой молодости, единственность всего, что тебе дается в жизни:

Конечно, счастье – это тоже тяжесть.И потому чуть сгорбленный стою.Не умер бы я, с ней не повстречавшись,И жизнь бы прожил. Только не свою!

Но ведь если поэт хочет прожить «только свою» жизнь, он не только намерен, но и обязан быть самобытным», – завершает мэтр свой комментарий, деликатно не замечая ассоциативной переклички процитированного четверостишия со своими широко известными стихами 1976 года:

Это страшно – всю жизнь ускользать,Уходить, убегать от ответа.Быть единственным – а написатьСовершенно другого поэта.