Время ранних разлук
Шрифт:
Пароход пристает к дебаркадеру. Мы сбегаем по трапу и сразу же на берегу — построение.
— Война.
Это говорит майор Кременецкий.
Теперь уже всем все ясно… И никто, сколько ни пытайся, не успокоит себя: может быть, произошел пограничный инцидент, конфликт. Война.
В лагере мы живем недолго. Снова за нами приплывает «Менжинский».
Только это уже не тот пароход, что совсем недавно стоял у пристани московского Южного порта. Стекла у него выбиты, на стенах, которые раньше были белоснежными, — черная копоть: «Менжинский»
КОГДА НАС ПОШЛЮТ НА ФРОНТ?
На фронтах неудачи. Но это, наверно, ненадолго. Скоро мы соберемся силами, обескровим гитлеровцев и погоним назад. Но «скоро» не наступает.
Что же происходит? В сводках Информбюро мы не находим разъяснения.
Газеты сообщают, что уничтожено триста танков врага; что за два дня взято в плен пять тысяч фашистов; что немецкий солдат Альфред Лискаф перешел на нашу сторону и обратился к солдатам райха с призывом свергнуть режим Гитлера; что одна кавалерийская часть захватила пятнадцать верховых лошадей, а сын начальника Житомирской электростанции задержал диверсанта, сдав его постовому милиционеру.
Упоминаний о сданных городах нет. Но называются направления, на которых идут бои: минское… псковское… И вдруг: «Захватив Днепропетровск, фашисты зверски расправились с жителями…»
Мы слушаем радио. А когда оно умолкает, слушаем, как в висках стучит кровь.
Год-два назад Орешин, отвечая на наши вопросы о будущем, говорил: «Будущее, возможно, придется решать вам». И вот пришло грозовое, смертельно-тяжелое время, когда будущее решается. Решается сегодня. И если Сегодня не добиться перелома, если не склонить чашу весов в нашу пользу, то Завтра не придет. Его не будет!
А мы сидим на месте, в школе. Приказано продолжать военные занятия и дежурить на крышах.
Спецы не дают прохода Кременецкому.
— Товарищ майор, разрешите обратиться?
— Разрешаю. Только если с тем же вопросом, отвечать не буду: все сказано!
«Тот же вопрос» майору надоел. Его уже задавали военруку тысячу раз: «Когда нас пошлют на фронт?»
На фронт нас не посылают. Говорят: «Вы будете нужны потом, пока учитесь». Когда «потом»? Мы убеждены, что нужны сейчас. Нам всем по семнадцати. Мы знаем винтовку и пулемет, мы учили топографию и тактику, мы можем сегодня же стать у орудий — быть наводчиками, заряжающими, работать за любой номер артиллерийского расчета. И если сегодня такой тяжелый час…
— И если сегодня такой тяжелый час, — говорит на комсомольском собрании Владлен Доронин, — мы не можем быть в тылу! Враг к Москве приближается! Я предлагаю записать в решении, что мы просим командование…
Доронин, всегда такой медлительный, неповоротливый, на этот раз не похож на себя: он энергично жестикулирует, стучит рукой по трибуне.
Четыреста человек, со всею силою хлопая в ладоши, поддерживают его. Зал гудит.
— Товарищ Крылов, успокойте собрание! — кричит мне политрук Тепляков. — Дайте мне слово.
Зал затихает. Тепляков говорит
— Товарищи, прошу не митинговать! Почему вы отклонились от повестки дня? Вы обсуждаете вопросы учебы, а как вас использовать — доверьте командованию. И еще раз напоминаю: раз вы в военной школе, тем более в военное время — выполняйте приказ!
После собрания все молча расходятся. В школе остаются караул, связные и дежурная команда ПВО.
В этой команде, в числе других, мы с Васей Тучковым.
— Полезем наверх, — говорит Тучков.
Мы поднимаемся по узкой скрипучей винтовой лестнице на площадку над крышей. До войны на этой площадке стоял телескоп. Десятиклассникам показывали планеты. Это у них в программе.
С площадки далеко виден город — от ближних домов, оконные стекла которых заклеены бумажными крестами, и до далекого тревожного дымного горизонта.
Над Москвою уже повисли «колбасы» аэростатов.
Внизу под нами улицей движется воинская часть — автомашины, пушки, кухни, фургоны. Мы, провожаем глазами колонну. У площади она замедляет движение: площадь перегорожена противотанковыми «ежами». Оставлен только узкий проход.
— Может, вон там где-то едет мой отец, — говорит Василий.
— Его только что призвали?
— Нет, не призвали. Сам пошел. Третьего дня подал заявление, а вчера получил повестку. Жаль, с Олей попрощаться не успел. Она переживает…
— А с тобой?
— Попрощались. Пожал мне руку, фотокарточку дал.
Василий достает из нагрудного кармана кителя маленькую фотографию.
На ней лицо пожилого человека, доброе, чуть усталое, со спокойным взглядом.
— А вы с Олей на него похожи.
— Ага, — улыбается Василий. — Плохо, что мы с отцом не вместе пошли. Если бы не эта школа! А у тебя отец где?
— Дома. Болеет. Второй месяц не встает. Каждый день — неотложка…
— Худо. А мать?
— В книжном работала, а теперь закрыли…
У моей матери образование маленькое: она окончила всего два или три класса церковноприходской школы. В годы нэпа работала то на разгрузке овощей — поденно, то мела трамвайные пути. Была безработица. Тех, кто хотел попасть на фабрику или завод, биржа труда посылала сначала отбывать трудовой минимум на пристанях и товарных железнодорожных станциях. Катали бревна, таскали торф, разгружали картошку.
После этого мама получила возможность работать на текстильной фабрике. Небольшая фабричушка, принадлежавшая нэпману Фрадкину, находилась недалеко от нашего дома — около Таганки.
Старший брат уже ходил в школу, а меня деть было некуда. Мама брала меня с собой. Я бегал по фабричному дворику, играл со шпулями или «занимался делом» — перематывал пряжу на обыкновенном примитивном веретене. За эту работу Фрадкин иногда давал мне серебряную монетку. Так что могу сказать: в детстве я работал на капиталиста.