Время ранних разлук
Шрифт:
— Да. Специальный авиаотряд. Вот! Очень много интересного. Хочешь расскажу? Впрочем, не надо. В другой раз дам почитать. Хотела взять их письма сегодня, а Игорь куда-то запрятал…
— Почему?
— Он против. Вчера села писать врачам, а он говорит: «Опять не делом занимаешься, лучше английский зубри». Воображала! С ним стало просто трудно. Говорит, что я дура и что это у меня со временем пройдет.
— Инга, можно я смахну с твоих ресниц снежинки?
— Ага! Ну-ка! — бойко говорит она и подставляет мне свое лицо.
…А вот и Красная
— Помнишь, у Брюсова? — спрашиваю я:
Красное знамя, весть о пролетариате, Извиваясь кольцом, Плещет в голубые провалы вероятия Над Кремлевским дворцом…— Не люблю Брюсова: он какой-то холодный. Слушай, а когда ты на параде, то где стоишь? Укажи мне место?
— Вон там.
Инга смеется:
— Какой ты важный! Так серьезно сказал: «Вон там». — Потом другим тоном, чуть грустным, говорит: — Уже поздно, пора домой.
— Нет, нет, Инга, сегодня не пора!
— Не спорь: тебе надо готовиться к занятиям. Наверно, и не приступал.
— Успею.
Бьют куранты. Мы слушаем, как мерно и торжественно растекается над площадью перезвон наших главных часов.
ПАРОХОД «МЕНЖИНСКИЙ»
У причала московского Южного порта стоит большой белый двухпалубный пароход «Менжинский». На корме играет духовой оркестр из наших спецов: школа отправляется в летние лагеря. На этот раз не в Кувшинки. «Менжинский» проплывет по Москве-реке и Оке, а потом пристанет к маленькому дебаркадеру под Рязанью.
Играет музыка. Шумит толпа на пристани: это провожающие. С палубы парохода в толпе я вижу Ингу. Она сняла косынку, машет ею.
Инга пришла в порт задолго до того, как нам был назначен сбор. Еще никого, кроме нас, не было. Мы сидели на скамеечке на берегу, под кустами пыльной сирени, смотрели на маслянистую воду.
— Саша, значит, я не увижу тебя целое лето…
— Сорок пять дней.
— Ой, как долго. Мне будет грустно-грустно. А ты знаешь, какой у тебя будет адрес?
— Нет. Но я в первый же день напишу. И во второй, и в третий.
— О чем я подумала? Вот так мы с тобой много-много раз смотрели на воду… Сейчас она мне не нравится…
— Это что? Гадание на воде?
— Ты не слушай меня. Я говорю глупости. Сегодня двадцать первое июня, плюс сорок пять…
— Плюс сорок пять, и я вернусь. Видишь вот ту телефонную будку? Из нее я тебе буду звонить.
— А я буду сидеть, ждать. Впрочем, ты меня можешь не застать: экзамены в институте. Может, еще не примут…
— Примут, Инга, примут.
— А я тоже уверена, что примут. Это я так. Знаешь, мечты, если они крепко задуманы, сбываются. Вот я решила быть врачом…
— Ты хорошая. Я тебя
Инга закрывает глаза, глубоко вздыхает.
— Повтори, Сашка!
— Я тебя очень люблю.
Она встряхивает головой, смеется.
— А за что?
— За то, что ты, когда смеешься, вот так щуришь глаза. За то, что ты ни на кого не похожа, за то, что ты фантазерка, за то, что ты переменчивая, знакомая и непонятная… И за то, что у тебя такие губы, что мне ужасно хочется их целовать…
Я наклоняюсь к Инге, но в это время слышу приближающиеся шаги. По дорожке идет Доронин. Потом, увидев нас, он сворачивает в сторону.
— Это твой товарищ? Как его зовут?
— Владик.
— Владик, Владик! — кричит Инга. — Идите к нам.
Доронин подходит, козыряет, снимает фуражку, держит ее у локтя.
— Это очень галантно, — замечает Инга. — Каким вас красивым манерам учат… Если бы я была мальчишкой, я бы, наверно, пошла в вашу школу.
А на пристани уже трубит горнист.
Дивизион выстраивается на поверку лицом к «Менжинскому».
— Крылов, — выкрикивает старшина.
— Я.
— Доронин… Тучков… Курский…
После переклички строем по двое проходим по трапу. «Менжинский» дает гудок. «Капельдудкины», как мы называем оркестрантов, с особым старанием играют марш: «Мы в нашу артиллерию…»
«Менжинский» разворачивается и выходит на середину реки.
Мимо нас плывут изрытые птичьими гнездами берега Москвы-реки, потом — Оки.
После ужина дают отбой, но спать никому не хочется. Лежим, болтаем. Восхищаемся «Менжинским», его салонами, каютами, рестораном. Все это нам в новинку.
— Любят нас, спецов, раз такой пароходище дали, — замечает Курский.
Сверкая огнями, идет «Менжинский» по Оке.
Разговоры в каютах и на палубах затихают далеко за полночь.
А потом, лишь мы засыпаем, резкий толчок. Такой, что мы едва не падаем с полок. Выбегаем из каюты. Что случилось?
Занимается рассвет. Над рекой плывет пар, берегов не видно.
На палубе мы сталкиваемся с матросом.
— На мель сели.
Ждем, когда придет буксир.
Время течет медленно.
Видим взволнованного Курского.
— Немцы перешли нашу границу, — тревожным шепотом говорит он. — Это что же — война?
— Откуда ты узнал?
— Капитан парохода по радио принял.
— Может, пограничный инцидент?
— Нет. Я сам слыхал, как капитан говорил с Тепляковым.
На наши плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Оборачиваемся — Тепляков. Лицо у него бледное, и глаза такие, каких я не видел никогда, — мрачные, суровые. Сколько я знаю Теплякова, он всегда улыбался — то весело, то грустно, то насмешливо.
— Война, ребята… Немцы бомбили Минск, Киев…
И все-таки еще не верится.
Война. Мы готовились к ней, мы видели, как год-два назад строились в Москве бомбоубежища, мы пели песню «Если завтра война…», мы знали, что она придет. И все-таки она пришла неожиданно.