Время ранних разлук
Шрифт:
Поломают минут двадцать, а потом целый час лежишь, приходишь в себя.
Мне разрешают выходить за пределы семинарии — на Любомирскую.
За оградой — магазинчик, универмаг в миниатюре. В нем есть все — от помидоров до футбольных мячей.
Торгует в магазинчике один человек — бойкий лысоватый поляк средних лет.
Для нас этот магазинчик — уже внешний мир.
Пойдешь за сигаретами или за яблоками — обязательно поговоришь с лавочником.
— Что нового в польских газетах?
—
— Вы их не читаете?
— Читаю. Но только один отдел: податки.
— А что такое податки?
— По-вашему — налоги. Я должен быть в курсе, что с меня возьмут за торговлю…
— У вас хорошо дела идут?
— Зарабатываю, — кисло отвечает лавочник. — Выручаю. На жизнь хватает.
Ему, конечно, вполне хватает. И даже остается. По сравнению с другими торговцами он в выгодном положении: рядом госпиталь, и все злотые, которые получают четыреста раненых офицеров плывут ему в карман.
У него всегда толпятся наши «семинаристы».
— Что бы вы сделали, если бы вам удалось поймать живого Гитлера? — спрашивают лавочника.
— Я бы посадил его в клетку, возил но Европе и брал бы за это деньги…
— А потом?
— Потом я бы его убил, — решительно и мужественно говорит лавочник.
— Хитер мужик, но пропустил момент, — замечает Кузя. — Гитлера ловить надо было раньше.
Мои прогулки становятся все длиннее. Беру извозчика и еду по городу мимо многочисленных магазинов и рынков-толкучек.
На толкучках — масса людей. Кто продает несколько карандашей, кто горсть конфет.
Пока я могу знакомиться с городом только так — сидя в пролетке. Остановиться на площади и разглядывать старый сумрачный костел, любоваться древним Вавелем. Или поехать на берег Вислы.
Возвращаюсь. У входа встречаю Олю.
— Где вы так долго гуляете, больной Крылов? — спрашивает она. — Или вы забыли первое слово, которое написано над входом: «Ora» — «послушание»?
Садимся на скамеечку.
— А тебе есть письмо!
Оля дает мне конверт. Обратного адреса нет. Просто «Истомин». Он пишет, что за последний бой — уничтожение живой силы гитлеровцев — старший лейтенант Крылов представлен к ордену Отечественной войны…
А Дроздов обещал трибунал за нарушение лимита снарядов…
— Поздравляю, — говорит Оля, и глаза ее — огромные голубые глаза — лучатся радостью. — А мне тоже есть письмо. От Васи. Пишет, чтобы я внимательнее и нежнее относилась к тебе. А я и так очень внимательна. Даже мои коллеги посмеиваются потихоньку по этому поводу.
Оля прижимается к моему плечу. Я хочу обнять ее. Она легонько отстраняет мою руку:
— Саша, я на службе.
Оля еще раз перечитывает письмо брата. Потом мы долго говорим о Василии.
— Мы ведь четыре года не виделись. Помню его мальчишкой.
О Василии я рассказывал Оле уже много. Он храбр, находчив и артиллерист первоклассный.
После моего ранения Василия Тучкова назначили командиром «девятки». Он расстался со своей «семеркой» и поехал вперед, чтобы войти в подчинение полковнику Иванову, командиру горнострелковой дивизии.
Воевать Тучкову с «девяткой» пришлось недолго: война кончилась. Но и за эти считанные дни он сумел отличиться.
Это я знаю из писем Валикова.
Валиков, мой ординарец, не забывает меня и сейчас. Он пишет мне сам, пересылает письма мамы, даже «организует» почту. На днях я получил очень трогательное письмо с Урала от комсомольцев машиностроительного завода. Оно начиналось словами: «Дорогой старший лейтенант Крылов, ваш разведчик Валиков написал нам, что вы…»
— Какой славный парень Валиков! — говорит Оля.
— Славный, очень славный! О нем я столько рассказать могу… Но ты еще успеешь устать от моих рассказов. Олю зовет медицинская сестра.
Я ковыляю в свою палату.
Мои товарищи спят. А я спать не могу.
Думаю об Оле, о Москве, о «девятке», с которой пришлось навсегда расстаться. О «трудной девятке», которая стала частью моей жизни. Слушаю перекличку паровозных гудков.
Может быть, скоро загудит и мой.
ТЕПЕРЬ — ДОМОЙ!
В конце октября меня вызывают на медицинскую комиссию.
Раны еще не зажили и заживут, как видно, не скоро.
Но на костылях я двигаюсь легко: привык.
Лечение можно продолжить в Москве. А краковский госпиталь все равно закрывается.
Председатель комиссии, майор медицинской службы, предлагает мне еще раз пройти по комнате.
Шлепая левой стопой по полу, старательно прохожу из угла в угол.
— Ну вот, молодой человек, оформляйте документы.
Поезжайте домой. Не забудьте: перевязки — ежедневно. Вернетесь в Москву — сразу на ВТЭК, получите инвалидность, пенсию. Раны затянутся, а вот стопа болтаться будет долго. Нерв задет. Сколько вам лет?
— Двадцать один.
— Ну что же, для пенсии возраст не страшный.
С резвостью, какая только допустима при моем состоянии, оформляю «бегунок». Ничего не должен в библиотеке — расписка, не прихватил с собой шахмат из клуба — расписка. Поставил свою подпись за костыли: «получил в количестве двух». Личное имущество — на руках: вещмешок, две пары белья, зубная щетка, вышитое мамой полотенце — единственная вещь, которая прошла со мной всю войну.
Вог вроде и все. Не хватает хромовых сапог — их украли госпитальные старички кладовщики.