Время ранних разлук
Шрифт:
— Не свою ли ищете? — полушутя спросил я.
Догадка оказалась верной. Грушин действительно искал свою диссертацию, диссертацию о восстановлении и ремонте железнодорожных путей.
Он посвятил этой теме, как выяснилось, всю жизнь. Это не его слова, это слова мои. Я говорю их потому, что Грушин сказал мне: «Я был в железнодорожном батальоне и потерял руку в Лисках».
Что такое Лиски, я знаю. Лиски, узел многих дорог, был прифронтовым городом. Он стал легендой.
Каждый день почти с рассвета этот узел бомбили эскадрильи «юнкерсов».
Но потом происходило чудо. Каждую ночь, точнее в предрассветные часы, через Лиски на фронт, который был совсем рядом, один за другим, чуть ли не вплотную шли эшелоны с танками, пушками, боеприпасами.
И это происходило потому, что существовали железнодорожные батальоны — батальоны вечных тружеников, которые еженощно повторяли одну и ту же работу: восстанавливали уничтоженное несколько часов назад. Засыпали воронки от бомб, укладывали шпалы, рельсы.
Я был на этой станции Лиски. И пережил эти страшные бомбежки, сидя под землей в бетонированном бункере начальника станции. '
Как я попал на эту станцию — если суду угодно — расскажу.
В феврале сорок третьего года я окончил Одесское артиллерийское училище, которое находилось в эвакуации на Урале, в городе Сухой Лог.
Нам, новоиспеченным лейтенантам, дали два товарных вагона, и в них мы доехали до Пензы.
Я прошу не прерывать меня, потому что это отвлечение имеет прямое отношение к происшествию в кафе «Отдых».
В Пензе комендант станции сказал нам, что дальше на фронт пусть едет каждый сам по себе. Мы с ним спорили, мы очень торопились попасть на фронт. Но комендант был неумолим. Он заявил, что от Пензы на фронт идут только полностью сформированные эшелоны. А «частные лица» — это мы-то «частные лица»! — пусть добираются как знают.
Мы долго ходили по путям, по эшелонам, показывали начальникам свои направления на Юго-Западный фронт, но в теплушки нас никто не пускал.
Не знаю, как поступили шестьдесят моих товарищей из февральского выпуска Одесского училища, как они доехали до фронта. Мне известна судьба нескольких, что были вместе со мной.
На товарной станции Пенза остановился санитарный эшелон. Он состоял из теплушек, в которых разместились врачи и сестры, и из открытых платформ. На платформах стояли автофургоны с красными крестами.
Воспользовавшись моментом смены часовых, мы залезли под машины и ехали так двое или трое, уже не помню, суток. Я лежал под санитарным автомобилем, голова моя была около переднего колеса фронтовой «Скорой помощи» и буквально рядом с моим ухом стоял сапог часового.
Часовые менялись, докладывали разводящему, что ничего не случилось… Если бы они обнаружили меня и моих товарищей! Они могли бы застрелить нас.
Мы это понимали. Но нам надо было на фронт!
Так мы добрались до Лисок. Дальше Лисок эшелон не шел. Санитары поехали на своих машинах, а мы остались.
К чему говорю я все это, граждане
К тому, что хорошо знаю, что такое фронтовой город Лиски. И к тому, как люди ехали на фронт. И к тому, как в Лисках во время бомбежек отрывало им руки.
Я был в Лисках всего два дня, а подсудимый Грушин — несколько месяцев…
Но вернусь к событиям в кафе «Отдых».
Я и подсудимый Грушин закончили ужин, официантка получила с нас деньги, мы продолжали беседу. И вдруг Грушин замолчал. Я не сразу понял причину этой паузы. Я понял это через несколько минут, когда мне стало слышно, о чем разговаривают наши соседи по столу.
Почему через несколько минут? Потому, что я был контужен на фронте и, извините, плохо слышу.
Я услышал разговор соседей по столу тогда, когда выключили радиолу. А Грушин, наверное, услышал раньше. Он сидел ближе к круглолицему, с «бабочкой» вместо галстука.
Впрочем, они были оба с «бабочками», оба друг на друга похожи, оба круглолицые. Только один был с усиками, а другой без усов.
Так вот тот, который с усиками, очень благодарил безусого.
— Ты жизнь мне спас, — говорил он. — Иначе лежали бы мои косточки где-нибудь далеко-далеко…
Безусый довольно улыбнулся:
— Лежали бы, говоришь? Конечно. Ты же все хорошо помнишь. Наша фронтовая концертная бригада выступала тогда в Челябинске. И вдруг вижу — тебе повестка из военкомата. Я с ней — к руководителю ансамбля. Так, мол, и так, шумовика забирают в армию. Мы без него просто погибнем. А этот наш капельдудкин и ухом не ведет. Готов продать тебя. Тогда я сказал ему, что меня — первую скрипку — уже переманивают в другую бригаду. Если не отстоите шумовика — уйду. И еще кое-кого захвачу. И всей нашей бригаде — ку-ку! И капельдудкин без дела окажется. Тогда он подхватился, сообразил что к чему и — к начальству. Броню тебе в три секунды выбили… Вот так! Ну, давай, чокнемся!..
Они выпили. Я молчал, и Грушин тоже. На нас увлеченные воспоминаниями соседи внимания не обращали.
Потом безусый спросил усатого:
— Как сын?
— Беда чуть не случилась, — ответил тот. — С первого захода в институт не поступил, не прошел. Целый год дома сидел. И вдруг — повестка, военкомат. А он в другой институт поступает.
— В какой?
— Не важно. Нашел я один такой, где конкурс меньше и земляк в приемной комиссии… Так или иначе — повестка на столе, а он уже без пяти минут в институте.
В это время сосед мой по столу, Грушин, сказал усатому:
— Мерзавец!
А усатый повернулся к нему весь красный.
— Ты что, чужие разговоры слушаешь? Из органов, что ли?
— Не из органов, — ответил Грушин. — Но я на фронте был. А ты в барабан от повесток отстучался. Теперь сына учишь.
— Героем себя показать хочешь? — усмехнувшись зло, спросил усатый. — Много нынче этих самых героев. А сам небось в тылу сидел. Так что помолчи… — И тут усатый дернул Грушина за пустой рукав. — Помолчи, если выпил. Понял?