«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана

Бахман Ингеборг

Ложь и подлость. Почти повсюду. Мы одиноки и беспомощны. Передай привет Максу Фришу — Пусть тебе будет хорошо и легко —

Твой Пауль.

197. Пауль Целан — Максу Фришу

78, Рю де Лоншан

Париж, 14 апреля 1959 года

Дорогой Макс Фриш,

я вчера позвонил, неожиданно, в надежде, что Вы, как уже было однажды — но тогда я на это не рассчитывал, — окажетесь у телефона; я хотел попросить у Вас совета, договориться о встрече и разговоре, в Цюрихе или в Базеле, хотел спросить, что можно сделать — ведь что-то делать надо! — в связи с такой ложью, и подлостью, и гитлеризмом, распространяющимися шире и шире: ибо несколько часов назад я получил письмо от Генриха Бёлля [99] , в очередной раз показавшее мне, сколько

низости таится в душах людей, от которых, как мы легковерно полагаем, — но кто, если хочет сохранить веру в человека, откажется от легковерия? — что-то «зависит».

99

2.12.1958 Целан послал Генриху Бёллю копию отрывка из письма Фиргеса (см. письмо № 112), на что Бёлль ответил (лишь 3.04.1959), что по-настоящему выскажется об этом инциденте в своем следующем романе. На раздраженное письмо Целана (от 8.04.1959) Бёлль ответил столь же раздраженным письмом, а 10.08.1959 Целан мог прочесть во «Франкфуртер алльгемайне цайтунг» очередную часть печатавшегося с продолжениями романа Бёлля «Бильярд в половине десятого». Рассказчик там вспоминает о своем дяде, двадцатилетием учителе: «…а в сумерках, гуляя вдоль болота, грезил о девичьих губах, о хлебе, о вине и о славе, которую должны были принести ему, в случае удачи, его стихи; вот какие сны снились ему на заболоченных тропках два года подряд, пока кровохарканье не оборвало жизнь учителя и не унесло его к темному берегу; после него осталась тетрадка стихов в четвертушку листа, черный костюм, перешедший по наследству ко мне…» Чуть ниже рассказчик описывает себя самого в юности, и этот портрет будто списан с фотографий Целана: «…я был хрупкий, можно сказать, маленький и походил не то на молодого раввина, не то на художника; волосы у меня были черные, и весь я был в черном; нечто неуловимое в моей внешности обличало во мне провинциала» (глава четвертая; перевод Л. Черной). (Прим. перев.)

Увы, стоит поставить им на вид то, что они в действительности делают и чем являются, как они мгновенно предстают в своем истинном облике. Такой (отнюдь не новый) жизненный опыт я теперь приобрел и относительно Бёлля. Не то чтобы я не был к этому готов; но что все получится именно так, так однозначно в своей подлости, — этого я, видит Бог, не ждал.

И потому я позвонил, чтобы спросить Вас и Ингеборг: можно ли мне со всеми этими вопросами и недоумениями — которые известны и Вам, причем с давних пор и во всяческих обличьях! — приехать в Цюрих, примерно через неделю? Пожалуйста, скажите, удобно ли это вам: я могу — в самом деле — приехать и позже (а до того момента и после него продолжать жить со своими вопросами), скажем, в мае, по пути в Австрию [100] (где мы хотим провести лето), или в июне.

100

Пауль Целан отдыхал в Криммле под Зальцбургом с 26 мая по 28 июня 1959 года, совершая оттуда короткие поездки в Вену и Инсбрук.

Извините, пожалуйста, за спешку и за отрывочность этих строк и примите мой самый сердечный привет.

Ваш Пауль Целан.

198. Макс Фриш — Паулю Целану

Утикон, 16.04.59

Уважаемый и дорогой Пауль Целан!

Только что получил письмо от Вас. Перед этим я отнес на почту письмо Инги к Вам. Приезжайте поскорее! Прошу снисхождения, если это письмо не очень похоже на непосредственную реакцию. Письмо с непосредственным откликом я написал Вам вчера вечером, но госпожа решила, что в нем содержится одно неуместное придаточное предложение, мелочная, болтливая фраза, касательно «фольксвагена», на котором Вас встретят и привезут к нам, а в мои привычки не входит дезинфекция подобных «непосредственных» писем. Мы, следовательно, повздорили! — в остальном же письмо, которое я скомкал и выбросил, было попыткой сообщить Вам, что я воистину рад предстоящей встрече, что я с некоторых пор желаю этой встречи, что я испытываю при этом некоторую робость, поскольку знаю о Вас много, от Инги, и одновременно очень мало, робость не из-за Инги, а в виду Вашего творчества, которым я, будучи в некотором объеме с ним знаком, восхищаюсь, робость же — потому что до сего времени оно оставалось для меня не вполне доступным. Полагаю, что Утикон — лучше, чем Базель, где встречаются обычно в каком-нибудь ресторане; здесь неподалеку, в двух сотнях шагов от нашей квартиры, есть очень милый отель, где Вы можете остановиться, и у нас здесь очень тихо и покойно, мы можем даже совершить поездку в окрестности. Оставайтесь не на слишком короткий срок! Надо дать себе шанс: после всякой беседы — ведь утро вечера мудренее — на следующий день можно лучше понять собеседника, продолжив разговор. Не останетесь ли Вы на несколько дней? Поверьте мне, что я очень рад.

В ожидании Вашего приезда.

Сердечно Ваш

Макс Фриш.

143. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 17.X.59.

Дорогая Ингеборг,

прилагаемая рецензия [101] дошла до меня сегодня утром — пожалуйста, прочитай и скажи, что ты о ней думаешь.

Пауль.

143.1. Приложение (Гюнтер Блёкер. Рецензия на «Решетку языка»)

101

Рецензию

Гюнтера Блёкера (1913–2006) на свой поэтический сборник «Решетка языка» (1959) Целан получил от живущей в Берлине знакомой Эдит Арон (в письме от 14.10.1959). В тот же день он послал копию рецензии Рольфу Шрёрсу, а 23.10.1959 отметил в дневнике, что ни от кого не получил ответа. Ответ самого Целана на эту рецензию см. в приложении к письму 201.

СТИХОТВОРЕНИЯ КАК ГРАФИЧЕСКИЕ ФИГУРЫ

Заглавие нового поэтического сборника Пауля Целана необычайно метко и вместе с тем разоблачительно. Тонкие линии этих стихов действительно образуют языковую решетку. Только напрашивается вопрос: что через такую решетку можно увидеть. На вопрос этот — как всегда происходит с Целаном — ответить трудно, потому что его лирика редко бывает обращена к объекту. Как правило, ее словесная филигрань, напоминающая нити паутины, порождается, так сказать, самими языковыми железами. Изобильные метафоры Целана никогда не заимствуются у реальности и не служат ей. Обычный поэтический образ — то есть лучше понятая, точнее увиденная и чище воспринятая реальность — остается у него исключением. Его образная речь живет собственной милостью. Читатель присутствует при своего рода абиогенезе образов, которые затем соединяются в языковые плоскости. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.

Даже там, где Целан вводит в игру природу, не возникает лирического именования в духе классического пейзажного стихотворения. Тимьянный ковер в «Отчете о лете» не опьяняет нас, ибо он лишен аромата — характеристика, вполне применимая к этой лирике в целом. Стихи Целана — преимущественно графические фигуры. Вовсе не очевидно, что даже музыкальность может служить адекватной заменой отсутствующего в них чувственного восприятия вещного мира. Правда, автор охотно работает с музыкальными понятиями: вспомним хотя бы весьма прославленную «Фугу смерти» из «Мака и памяти» или, в рецензируемом сборнике, «Стретту». Однако все это напоминает упражнения в контрапункте на нотной бумаге или на обеззвученных клавишах — музыку для глаз, оптические партитуры, которые никогда не обретут полноценного звучания. Редко в этих стихах звук поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразующую функцию.

Целан относится к немецкому языку с большей свободой, чем большинство его коллег по поэтическому цеху. Это, возможно, объясняется его происхождением. Коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает его меньше, чем других. Правда, именно по этой причине он часто поддается соблазну действовать в пустоте. Нам же представляются наиболее убедительными именно те стихи Целана, где он еще не полностью отказался от контакта с реальностью, лежащей за пределами его увлеченного комбинаторикой интеллекта. Стихи, скажем так, в духе начальных строк «Ночи»:

Галька и гравий. И звон черепка, тонко, — утешением от этого часа.

Особенно мне нравится здесь, как ночной страх (спотыкающееся «галька и гравий»!) смягчается шорохами и как «звон черепка, тонко» предвосхищает ощущение успокоенности, возникающее от следующей фразы с ее «темной» гласной «у» «утешением от этого часа». Или — как в стихотворении «Этот мир» голые древесные стволы превращаются в знамена, под которыми сражается покинутый человек:

/ Два древесных древка………………………знамен. /

Вот настоящие лирические метаморфозы, пребывающие по ту сторону одержимости чистой комбинаторикой. В таком направлении можно было бы помыслить дальнейшее развитие нашего автора — вполне в духе его утверждения, что поэт — это человек, который «в поисках действительности, израненный ею, <…> устремляется вместе со своим бытием к языку» [102] .

102

Цитата из речи Целана при получении Литературной премии Вольного ганзейского города Бремена.

Гюнтер Блёкер «Дер Тагесшпигель». Берлин, 11.X.59.

201. Пауль Целан — Максу Фришу

<Париж> 25.X.59.

Дорогой Макс Фриш,

гитлеризм, гитлеризм, гитлеризм. Те самые фуражки.

Вы уж взгляните, пожалуйста, что пишет господин Блёкер — первейший немецкий критик нового поколения, милостью господина Рихнера [103] ; автор, ах, сочинений о Кафке и Бахман [104] .

103

Макс Рихнер (1897–1965) — заведующий литературным отделом цюрихской газеты «Ди Тат»; одним из первых на Западе опубликовал в 1948 году несколько стихотворений Целана. Какое отношение он имеет к Блёкеру, непонятно.

104

В сборнике статей Гюнтера Блёкера «Новые реальности» (Дармштадт, 1957) имеется эссе о Кафке. Блёкер с самого начала писал рецензии на произведения Бахман; его рецензия на радиопьесу «Добрый бог Манхэттена» появилась в газете «Цайт» 17.10.1958.