Время смерти

Чосич Добрица

Благо ему, у него и бог есть, подумал Иван, проверяя запасные очки в кармане. И пошел вдоль строя, распределяя сигареты.

Савва Марич остановил его, дернул за шинель.

— Надо делать все, как делают люди, — зашептал ему в ухо, — быть честным и никому не мешать. Не стоит выделяться даже в своей порядочности.

— Вы имеете в виду то, что я не перекрестился?

— Что вам стоит чуть-чуть верить? Никто не знает, откуда приходит спасение человеку.

Иван уныло трусил за Лукой Богом, который, не кланяясь градом сыпавшим пулям, кричал:

— Вперед! В атаку, сербы! В штыки их! Зубами рвать! Реки крови потекут!

Согнувшись, Иван вдруг замер. И чуть приотстал, вдруг захотелось перекреститься. Но было стыдно: непорядочно именно сейчас молиться; он опять пустился бегом. Санитары волокли по снегу раненых. Рота приближалась к участку, по которому бил противник. Ему не удастся преодолеть эти черные выбоины и взметнувшиеся столбы пламени. Сухой

жар заполнил горло. Лука Бог жестом приказывал двигаться быстрее. А он, Иван, кричал то же самое солдатам, пытаясь припомнить, что он учил про атаку в Скопле. Он то кричал, то шептал какие-то слова приказа. Старался бежать, но снег доходил до колен, ноги увязали; — лишившись зрения, летел в черную бездну. На миг потерял сознание, у него словно лопнули барабанные перепонки, лишь проверил, не потерял ли очки, и вдруг увидел на расстоянии вытянутой руки окровавленное туловище, без головы, с вывалившимися внутренностями. Он зажмурился. Та же участь ждет и его. В следующий миг, в следующее мгновение! Он зарывался в землю и камень. Господи боже, ты есть! В рот набилась земля со снегом. Череп разламывало. Сквозь грохот разрывов и визг пуль откуда-то Лука Бог командовал роте «Вперед!». Надо. Он приподнялся на четвереньки, осмотрелся по сторонам, стараясь понять, что сталось с ротой и где она; впереди, лежа на снегу, стреляли солдаты, а со склона навстречу им спускалась голубая волна неприятеля. Труба. Две трубы. Теперь совсем иное. Жар и зной, камень и земля швыряют его в мягкую теплую белизну. Его зовет Лука Бог, материт его сестру, прыгает, ищет его среди солдат, которые падают, бросают винтовки, бегут по белой крутизне. Волна голубых шинелей в дыму приближается с занесенными штыками. Нужно залечь и стрелять, вдруг вспомнилось ему. Встав на колено, он открыл огонь. Возле него Станиша, самый красивый парень в роте, вдруг охнул и выпустил из рук винтовку, зарылся головой в снег. Живые стреляли, поднимались, кричали «Ура!». Кто-то звал маму. Опять. На перроне стоит она, мама, не машет, не может руки поднять ему вслед. Почему эти голубые не падают? Они идут пригнувшись, им не страшно. Им не страшно. Почему им не страшно? Его захлестнула волна ненависти, ненависть оттого, что им не страшно, ненависть подняла его, он выпрямился и кинулся впереди своего взвода навстречу голубым шинелям, не сгибаясь, не стреляя. Только ненависть, не страх, потому что у них нет страха. Голубая масса редела, останавливалась, колебалась, падала под снарядами; потом стремительно выпрямилась и ринулась назад в гору. На месте стоял лишь один солдат — высокий, прямой, он стрелял стоя. Иван остановился в удивлении и испуге. Трус! — заорал он. Высокий, негнущийся вражеский солдат в длинной голубой шинели не отступал, целился и стрелял. Иван упал на колено, прицелился ему в грудь, выпалил. Высокий солдат выронил винтовку и стал медленно валиться на спину. Он убил! Иван бросился вперед, приблизился вплотную к этому самому храброму: кровавая пена выступала у того на губах, большие серые глаза с длинными ресницами смотрели без вражды, без страха, равнодушно. Неужели это смерть? Иван глядел на него сверху вниз, видел, как красная струйка вытекала изо рта и исчезала под воротником шинели. Кровь переживает мысль. Иван склонился над солдатом, может быть, он жив, положил ладонь на лоб; прикосновение к теплому лицу поразило его, он застонал и сунул руку в снег, не имея сил оторвать взгляд от больших серых глаз, опушенных девичьими ресницами: совсем молодой! Он убил его! Убил потому, что тот оказался храбрейшим среди своих. Почему он не убегал? Из чувства вражды? Иван погружался в покой серых глаз, чувствуя себя убиенным. Мимо бежали солдаты, он слышал свое имя, но не мог оторваться от света серых зрачков, погружаясь в их бесконечность; в этих голубовато-серых зрачках он видел человека с очками на носу, с искаженным лицом, видел кого-то, продолжавшего существовать.

— Взводный, что у него в сумке? — крикнул кто-то. — Разделим!

Он оглянулся. Впереди лежали его солдаты, стреляя. Один отвратительно ухмылялся. Это он крикнул о сумке.

— Встать! Марш в германские окопы! — звучал голос Луки Бога, но его самого не было видно. Иван встал и пошел вперед по крутой белизне, молча, не стреляя, не испытывая страха, а может быть, и ненависти.

В ветках старого бука, ящерицей приникнув к стволу, Богдан Драгович в бинокль наблюдал контратаку сербского батальона; сквозь линзы, в кругу окуляра явление битвы, не будь смертоносной пальбы, представляло бы забаву для наблюдателя: жесты и смесь нелепых и панических движений, как на полотне кинематографа. Но эта контратака стала возможна благодаря и его заслуге: артиллеристы Палигорича заставили умолкнуть два германских орудия и разбили пулеметное гнездо. Майор Станкович стоял под деревом и после каждого выстрела «Данглиса» восклицал:

— А теперь? Что мы теперь скажем? Очень хорошо, юноша. Сегодня мы вместе отобедаем. У меня есть жареная баранья голова.

Потом он побежал принять участие в отражении атаки тройной цепи противника. Драгович следил за ним

в бинокль и видел, как храбрость проявляется в бою; он видел его в разрывах и шрапнели, и снарядов, видел, что тот лишь изредка позволял себе наклонять голову; находясь в стрелковой цепи, он успел набить табаком свою нарядную трубку, хотя и не зажигал ее; за соснами майор смешался с солдатами. И Богдан поверил, подумал на миг: воинская храбрость рождается или из обжигающей ненависти, или из высочайшего чувства гордости. Майор Таврило Станкович демонстрировал только чувство гордости, которое, должно быть, родственно его священной справедливости. Наверняка он в Петербурге преисполнился революционной веры, оттого столько и рассуждал о справедливости и любил студентов. Будь этот добрый человек на Бачинаце командиром, ему, Богдану, не пришлось бы блевать той ночью.

В окулярах бинокля оказались покрытые снегом вершины и хмурые леса на склонах, потом в поле зрения попал табун лошадей без всадников, неподвижно, точно примерзнув к месту, стоявший на снегу. Мысли снова сосредоточились: подвиг имеет значение и становится прекрасен только в том случае, когда его совершают на глазах у людей. Храбрость, о которой не знают и которую не видят, — разве это храбрость? И разве подвиг то, что он сейчас сидит на дереве, не обнаруженный оком вражеского бинокля, смотрит, как на снегу сталкиваются стрелковые цепи, и люди, только что бывшие живыми, вдруг остаются неподвижно лежать на крутом склоне? Нет, это не настоящее искупление. Это не подлинный подвиг, достойный уважения и восторга. От холода у него стучали зубы, он чувствовал острый запах коры. Пряди синего дыма колебались над снегом, испещренным мертвыми телами. Две армии, говорящие на разных языках, с криками сталкивались друг с другом. Где Иван? Он стал искать его в бинокль. Но в облаках дыма и под обстрелом как узнать его? Теперь он не видел даже майора Станковича. Вражеские орудия открыли беглый огонь. Вроде бы это те самые пушки, которые под ударами артиллеристов Палигорича получили повреждения?

— Откуда у них столько орудий? — слышал он из трубки крик Палигорича.

— Не знаю!

— Как не знаешь? Найди их!

Богдан искал орудия в лесу. Потом долго разглядывал рощицу, где они прежде располагались. Клуб дыма, еще один, третий. Над головой проносились снаряды, взрываясь где-то за спиной.

— Бей по первой позиции! По той самой, куда вначале били! — сказал он в трубку. — Оттуда нас оба накрывают.

Три снаряда угодили в рощу. Он разозлился: непритятельские снаряды проносились над самой макушкой дерева, того гляди, сшибут его как воробушка; а свои вроде бы только пятым поразили цель.

— Пошли еще один туда же! — крикнул он с ощущением какого-то горького удовлетворения.

Сучья над головой затрещали, мелкие веточки и кора посыпались на него; он теснее прижался к стволу. Засекли, готово. Пулеметная очередь прошила крону дерева. Вот оно, начинается. Из трубки доносился голос Палигорича:

— Сейчас мы по их окопам ударим! Смотри, чтоб мимо не взяли.

Богдан перевел взгляд на склон — там все гудело, трещало, кипело, шел бой, в котором противники перестали различать друг друга и живые не отличались от мертвых, так же окутанные дымом и осыпаемые снарядами. Чуть пониже, у лесочка, санитары выносили раненых.

— Меня накрыл пулемет! Ветки стрижет со всех сторон! — крикнул он в трубку.

— Ничего! Других тоже стригут! — ответил Палигорич.

Он прав, он прав. Им еще хуже. Прислонившись лбом к стволу, он сорвал кусок коры и увидел погибшего или застывшего короеда. Блестящий, неподвижный хоботок торчал возле самых его глаз. Это трусость — завидовать насекомому. Он поднял бинокль, чтоб осмотреть позицию; в сопровождении ординарца к нему шел майор Станкович, он что-то кричал, размахивая руками. Богдан не различал его слов, но почему-то испытывал радость. Радость, совсем не похожую на пережитое ранее. На дереве трещала кора, обламывались сучья. Пусть его разнесет прямым попаданием, он не сдвинется с места.

— Не беспокойтесь! — кричал он во всю мочь майору Станковичу, обрадованный, что видит его, и убежденный, что теперь, когда тот рядом, он сделает все, что в человеческих силах.

Палигорич спросил, куда ложатся снаряды. Обожгло бедро, Богдан прижался к стволу, словно уменьшился, прирос к дереву. Ранен. Но не чувствовал боли. Сбило шапку. Короед нацелил свой хоботок прямо ему в зрачок. Деваться некуда. Зажмуриться он не смеет. Кольнуло в икру. Кончено дело. Если он спрыгнет, они скосят его на лету.

— Драгович, гляди наверх! Наверх!

Он услышал крик майора Станковича, перевесился в сторону, чтоб его разглядеть; разрыв подбросил того кверху, разделив надвое: на черную землю упала одна часть изуродованного тела, затем другая, обагрив белую пелену. Хоботок короеда вонзился ему в самый зрачок.

— Гаврило! — заорал он и, выпустив бинокль, свалился с дерева в снег; он не мог дышать, мешала тупая боль в ребрах. Ранен или сломал ребра? Гаврило убит! Вскочив на ноги, побежал к воронке и замер перед нею: по обнаженным переломанным ребрам стекала кровь. Ни рук, ни ног нигде не было. Он зарыдал, закрыв лицо ладонями.