Время смерти
Шрифт:
Едва стемнело, полк оттянулся из неглубоких окопов в овраги, в защищенные от ветра, мороза и пурги места, чтобы возле костров дождаться утра. На позициях осталась только рота охранения, где взводными были Данило История и Бора Валет. Ротный позволил им развести костерок позади окопов в ельничке, чтобы солдаты могли поочередно отделениями согреваться. Огонь разложили в яме, оставшейся от вырванной с корнями ели.
Бора Валет, не приемля эту командирскую милость, не пожелал покидать окоп; примостившись на куче папоротника, прижался к земле, свернулся в клубок; он не спал
Данило История, избегая пялить глаза во тьму и оставаться наедине с самим собою, сидел с солдатами на еловых ветках возле костра. Ветер, разметая снег, рвал в клочья дым, гнул и тискал языки пламени, засыпал солдат снегом. Люди разбегались в стороны, спасаясь от дыма, толкались, спорили за место, где дым не так щипал глаза. А Данило не желал отступать; шмыгая носом, задыхаясь, он сидел и утирал слезы платком. Солдаты посмеивались. Откуда у них берутся силы и для этого? Он внимательно разглядывал их: одни натянули шайкачи на уши, другие веревочками примотали куски плащ-палаток, у многих вконец развалилась обувь, и они поверх носков напялили на ноги сумки или шапки, также обвязав бечевками. Шапки-то с убитых сняли, подумал Данило, а то и украли в других ротах, такое случалось. Люди жевали остатки промерзших галет, не сводя глаз с его шинели и башмаков. Взгляды внушали тревогу; ему неприятно было это неравенство, изменить которое он, однако, был бессилен.
— Эй, студент! Унтер, хочешь черносливу? — Сзади кто-то из солдат протягивал ему горсть сухих слив.
Обрадованный и удивленный, он взял две штуки.
— Спасибо тебе, товарищ, — произнес взволнованно.
— За пять штук гони грош, бери сколько хошь.
Данило разочарованно посмотрел на солдата: глаз его под низко надвинутой шапкой он не увидел. Снег засыпал шапку, усы, плечи, приглядевшись, Данило узнал его: это ему сегодня перед строем командир батальона приколол к изодранной куртке медаль за храбрость: окруженный врагом, он в одиночку сумел захватить в плен семерых вражеских солдат вместе с пулеметом и тремя ящиками патронов, да и, похоже, до этого не раз отличался. Данило взял еще две сливы и выдал продавцу-герою грош.
— Эй, Паун, дай человеку столько, сколько он оплатил, — вмешался капрал Здравко, который успел порядком надоесть Даниле своей предупредительностью, заботами, постоянными утешениями вроде: «Не каждая пуля убивает, не бойся».
— Не нужно. Спасибо.
— Нужно, нужно, господин взводный. Раз торговлю открыл, пусть торгует честно, — возразил Здравко.
— Бери, взводный, за сколько уплатил, — рассердился и продавец.
— Не нужно мне твоего чернослива! Проваливай!
— А мне можно, взводный, взять твою сливу? — спросил солдат в привязанных к ногам шапках и со сверкавшей голой пяткой.
— Бери все пять! — ответил Данило.
Несколько человек сцепились из-за черносливины.
Данило История встал и, преодолевая сопротивление ветра, пошел в траншею, в темноте отыскал Бору Валета, пристроился рядом.
— Слушай, Бора, неужто все герои такие алчные и несчастные?.
Шепотом делился он с товарищем своим открытием, опасаясь, как бы солдаты не
— Неужто с такими низкими чувствами люди могут сражаться за возвышенные и священные цели освобождения и объединения сербства? — не в силах унять дрожь, спрашивал он взволнованно.
— Почему герои жадные и несчастные и почему люди, как ты говоришь, с такими низкими чувствами сражаются за возвышенные цели — тебе, чтобы узнать это, не надо было, мой Данило, дожидаться сегодняшней ночи.
— Ты считаешь нормальным, что люди вообще и наши солдаты в частности такие?
— Да, нормальным. Люди всегда загребущие и жалкие. Единственное, что меня удивляет, — почему они вообще сражаются и как понимают наши священные цели. Почему, милый, они становятся героями и почему погибают — вот где настоящий вопрос. Почему не убивают своих командиров и твердолобых взводных и не разбегаются по домам. Вот опять, слышишь? Слышишь, кричат? Послушай, послушай, что с той стороны кричат…
— Братья, за кого вы мерзнете? Разбегайтесь по домам, мужики! Босые и разутые, вы погибаете за Пашича да за его офицерскую сволочь!
Буран рвал в клочья голоса и угрозы людей, унося их в овраги, в лощины, во тьму, где гудел лес.
— Это наши солдаты, Бора?
— Это дезертиры. Должно быть, какого-то другого полка. По ночам они пробираются оврагами в горы, идут к Мораве. Слышишь, как причитает?
— Уходите по домам! Братья, пропала Сербия!
— Это ужасно, Бора!
— Это всего лишь действительность, Данило. Без всякой возвышенной лжи.
— Я не хочу замерзнуть на Малене. Я хочу погибнуть в бою, как подобает мужчине, во время атаки.
— Завтра твое желание исполнится. Садись ближе ко мне. И подними воротник шинели, если ты до сих пор этого не сделал. А то снег набьется за шиворот. Ну, чего замолчал?
— Помнишь нашу клятву, Бора?
— Помню. Хотя и не считаю себя героем. Я тебя не брошу раненого.
— Я тебя тоже.
— Мне очень не хочется, чтобы швабам достались часы моего отца.
— Не беспокойся. И не надо об этом говорить.
— Это единственная мысль, которая помогает мне разогнать сон. А вообще-то спать хочется жутко. Но стоит уснуть, и мы замерзнем.
— Говорят, легкая и приятная смерть.
— Не верю я. Расскажи, Данило, что-нибудь. Хоть о женщинах.
— Может, в самом деле погибла Сербия, Бора?
— Мы пришли на Мален, чтоб принести себя в жертву. Кто решился на это, тому безразлично, что будет потом.
— Мне хочется достигнуть своей цели.
— Дилемма заключается не в том, погибнуть за победу или за поражение. Ей-богу, куда возвышеннее погибнуть при поражении. Никто и не вспомнит тебя, если ты погибнешь, когда победа близка. Слышишь, как трещат оледенелые ветки?
— Что там кричат?
— Ты лучше слушай дерево. Этого мученика. Эту ветку.
— Ничто меня так не потрясало здесь, на фронте, как стоны и крики раненых. Вот поистине ужас.
— Говорят, раны от шрапнели ужасно болезненны. Особенно на морозе.
— Я знаю. Слышал, как солдаты, мужчины, сербы, кричат от боли! Мне не приходилось читать, что раненые кричат. И в «Войне и мире» тоже не помню, чтоб солдаты кричали от боли.
— Ты всерьез веришь, будто смертельно раненного Болконского взволновала бескрайняя голубизна неба и белые облака?