Время смерти
Шрифт:
— Пока верю. В самом деле, эта сухая ветка невыносима.
— А как ты считаешь, о чем успел подумать наш Душан Казанова, когда в грудь ему угодила шрапнель?
— Он ни о чем не успел подумать. Тричко говорил, что его убило наповал.
— Я не верю, что смерть бывает без боли и без всякой мысли. Что умирают, не осознавая. Наверняка тогда видят Великий круг.
— Легче всего погибнуть в первом же бою. Как наш Казанова.
— В покере из всего батальона он был самым азартным. Мы с ним договорились сыграть по-крупному после боевого
— Прелестной. Просто великолепной.
— Да, она была последней.
— Не потому, честное слово, не потому.
— Расскажи по порядку. Ужасно спать хочется. Скоро нас совсем засыплет. Если я умолкну, ты меня толкни кулаком в бок. И прижмись спиной ко мне. Вот так. Любовь, какая она ни есть и кто бы ее ни испытывал, по сути своей является проявлением тепла, соприкосновения тел. Производным тепла, чтоб не сказать — температуры. Рассказывай, Данило…
— Ты сам рассказывай, раз тебе так спать хочется. Только поставим ранец над головой. За шиворот сыплет.
— Я вижу, тебе неплохо на папоротнике, давай его сюда. Вот так, теперь лучше. Как говорил наш покойный Казанова, человеку нужно очень мало, даже чтобы быть счастливым. Мне не удалось влюбиться. К удовольствию моей матушки. После войны против турок и болгар в Белграде осталась целая дивизия вдов. На всех и на любые вкусы. Из этого нашего отмщения за Косово и воссоединения Южной Сербии пользу извлекли только мы, те, кто не успел подрасти для призыва. Но зато успел научиться, как гоняться за бабскими юбками. Жаль, что победа сербства так недолго длилась. Что Гавриле Принципу вздумалось войти в сербскую историю.
— Не надо так гадко. Если, помимо отечества, в мире и существует нечто, достойное, чтобы за него воевали, то это женщина.
— Отлично, только пусть эта цель все-таки будет во множественном числе.
— Я сейчас залезу на дерево, сломаю эту ветку.
— Так что же с тобой творила твоя великолепная крестьяночка?
— Те два или три часа, проведенные на сене, между первыми и третьими петухами, я буду вспоминать и после смерти.
— Не верю я тебе. Но все равно рассказывай. Рассказывай, а то я засну.
— Взводный Лукович, мы замерзнем. Можно еще один костер развести?
— Давай два. Или пять. Или, если можете, подожгите весь Мален.
— Бора, сколько времени?
— Часы остановились. После гибели Душана Казановы я их вовсе перестал заводить. Нет сил слушать, как по сердцу постукивает время. Расскажи что-нибудь о мадьярках, Данило.
— Чего о них рассказывать? Я вот минувшей осенью ездил в Пешт и влюбился в одну из своих коллег. Из Нови-Сада. Невеной звать.
— Ты ни разу не бывал в местном борделе?
— Если б ты знал, Бора, как я изнемогал.
— Об этом я буду жалеть. Вот погибну, так ни разу не побывав в настоящем почтенном борделе.
— Я должен забраться на дерево и сломать эту ветку.
— Двинь кулаком, чтоб я не уснул. Будь другом. После полуночи я тебе не позволю
— Ты встань, побегай. Попробуй.
— Меня сейчас даже снаряду не поднять. Мне уютно, так хорошо присыпало тут снежочком. Ниоткуда не дует. Лупи, лупи посильнее. Ну и что было с этой Невеной?
— Эх, что было, что было. Влюбился я в нее в поезде, когда в Будапешт учиться поехали. Именно в поезде, хотя вместе учились в гимназии. Ромео, Вертер, всякое там, понимаешь! И любили друг друга осень и целую зиму. А когда зацвели груши, она мне изменила.
— Почему именно когда зацвели груши?
— Тогда я впервые увидел ее с другим. И на всю жизнь запомнил, как они шли под цветущей грушей.
— А потом? Чуть погромче давай. Не слышно из-за ветра.
— А потом мы уехали домой на каникулы, я в сумерках каждый день пробирался на пасеку ее отца. И прятался там. Лежу где-нибудь между ульями, чтоб увидеть, как она идет садом, от колодца к дому. Как стоит на пороге и разговаривает с отцом. Каждый вечер, весь июль. Пока Гаврило Принцип не прикончил Фердинанда.
— Слушай, расскажи, пожалуйста, о лете и о меде. И погромче, чтоб солдаты слышали. Я ужасно люблю мед. По-моему, это самый прекрасный харч в нашей галактике. Тресни мне по шее, Данило. В сумерках, да еще в июле, мед должен дивно пахнуть.
— У воска густой хмельной запах. И ульи удивительно пахнут.
— Пчела вообще изумительное существо. Собственно говоря, это единственное источающее приятный аромат существо во всей нашей галактике. Сколько у него было ульев, у этого отца?
— Должно быть, штук тридцать.
— Вечер полон гудения. Лето гудит.
— Гудит. Гудит, точно огромный город. Самый совершенный в целом мире город.
— В целой галактике.
— И совершенный порядок в вопросах справедливости и долга.
— Пчелы злые.
— Верно, мне однажды довелось видеть, как они расправлялись с какой-то букашкой-таракашкой, которая забралась к ним в улей.
— Значит, они тоже воюют. И убивают тоже.
— Убивают, но по справедливости.
— Они лишены полового инстинкта. Поэтому они совершенны и чисты. И прилежны. Бей меня крепче или говори громче А потом ты забыл сказать еще, что, кроме воска и меда, пахнет и цветочная пыльца.
— Она пахнет приторно и тоже пьяняще. Надо бы сломать эту ветку, Бора, не спи. Давай-ка поборемся. Кровь разогреем.
— Меня теперь снаряду не поднять. И чего ты вскочил, так холоднее и снег посыпался. Бей по шее, по шее. А после полуночи — я тебя. Вот так, лупи…
— Тебе нравится шелковица, Бора?
— Нет. Но я знаю, как она выглядит.
— У моего деда, маминого отца, в Каменице была аллея огромных шелковичных деревьев. Солнце в них застревало. И ты не поверишь, как ветер пройдет по ним, гул поднимается, как на Фрушкагоре, ты меня слышишь? Я радовался, когда ветер гудел и стряхивал с них плоды. Как они шлепались с мягким, сочным звуком. Точно тяжелые капли. Можешь это себе представить?