Время смерти
Шрифт:
…Почему эта Иванка Илич, если она знала, что ночью убежит с болгарином, почему она дала ему свою замызганную тетрадь всего с двумя решенными примерами? И он взял с собой в Париж эту тетрадь и листал ее, листал каждую ночь, он выучил наизусть все ее неверно решенные примеры…
Издали ему улыбался Богдан и кивал головой. Нет, он к ним пока не пойдет. Здесь у стойки интересно. Когда захочется песни, тогда он пойдет к ним за столик. Возле него оказался паренек в белом фартуке, доброта светилась в его глазах. Иван нагнулся к нему, шепнул в ухо:
— Слушай, я тебе дам десять динаров, поймай мне
— Ты пьян, господин студент. Пожуй кунжут и орехов. И сегодня и завтра до полудня ешь повидло.
— А ты уже сегодня можешь за двух сверчков получить десять динаров. Только чтоб живые были. В спичечную коробку их посади.
— Поклянись, студент…
— Честное слово.
— Гони залог.
— Бери динар. Я тебя здесь жду.
Он сунул ему в ладонь два динара, обрадованный, очень обрадованный: повезет с собой на фронт сверчков, в окопы, одного отдаст Богдану… Да, а чем их кормить?
— Простите, господин, вы не знаете, что едят сверчки?
— Не придуривайся, завтра швабы тебе башку разнесут. Ты вот что мне скажи, если знаешь: придет когда-нибудь этот проклятый поезд из Ниша?
Он повернулся спиной к этому шимпанзе.
— А вы не знаете, сударь, чем питаются сверчки?
Изнутри его распирал смех. Громкий, уверенный, но не слышный из-за музыки; плясали коло, бубен описывал круги, страстно, но не весело. Он переводил взгляд с одного столика на другой и не различал лиц поющих людей. Крикнул:
— Братья, кто знает зоологию?
Женщина в желтой шали прижалась к нему. Плясали коло. Кто-то из танцующих толкнул его в спину, он ткнулся носом в желтую шаль, издававшую незнакомый запах.
— Если вы ответите мне, чем питаются сверчки, я скажу вам, когда приходит какой-то там поезд. — Он смеялся в ее большие живые глаза.
— Необычный ты парень. Да, да, герой. Жаль, что ты не в Салониках, а придется тебе ни за что ни про что жизнь отдавать.
— Необычный?! — Он сделал несколько глотков, взял два кусочка мяса. — Что ты сказала? — И положил ей на плечо руку. Чтоб не качаться.
— То, что слышал.
— Откуда ты знаешь, что я необычный? Объясни мне, почему я необычный?
Парни из коло схватили девицу в желтой шали, потащили ее за собой, куда-то увели. Засыпали их басы, забросали скрипки и бубен.
— Какое мне дело, докуда дошли швабы? Вот погляди на студентов. Победа за нами. Голову даю на отсек, за нами победа. «Ой, Сербия, мать родная!..»
— Белград вот-вот сдадут, сынок. Дней через пять будут в Крагуеваце.
И опять сжимает ему локоть. Пощечину нужно дать этому шимпанзе.
— Это штатская, дезертирская стратегия! Вы слышите? — крикнул Иван.
— Что вы такое, несчастные! Горсть соли, брошенная в Дунай и Саву. За неделю вас всех перебьют, бедняги! Вы жертва.
— Мы сербская интеллигенция! Мы — Обиличи [59] ! Сегодня капралы, завтра герои. А потом бессмертные, господин трус!
— Выдай ему, Кривой! Литр красного Ивану Катичу-Обиличу!
Он упал головой на стойку. Ведь он не кричал на этого тылового шимпанзе. Как это его услыхал История? Да, музыка кончилась. Зал бродил от дыхания множества людей, слов, горячей пищи.
59
Обилич,
— Давай песню! Где сербская Воеводина, не там она, нет, она в груди сербства. За дело, музыка! Мы завтра уходим, а вам отдыхать до Франиной [60] смерти.
— Браво, История, — шепнул Иван в грязную муть. Песня и музыка совсем угасят лампы и скроют желтую шаль девицы, она где-то далеко, в окружении капралов. Если хоть на мгновение станет тихо, он влезет на стол и прочитает все неверные примеры Иванки. Всю тетрадку.
— Не надо натощак пить, Иван. Пошли с нами ужинать.
60
Имеется в виду император Франц Иосиф.
Кто это о нем заботится? Повернувшись, он обнял Богдана.
— Отвечай мне храбро и сурово на один вопрос. Ты мне веришь? До конца?
Горько ему из-за темного кровоподтека на лице Богдана, поцеловал бы он след удара Глишича.
— Верю, Иван. А ты разве сомневаешься в этом?
— Я хочу, чтоб ты сперва выпил литр вина.
— Я не пью.
— Я тоже не пью. То есть не пил. А сегодня вечером пью, сейчас пью.
— Ладно, я выпью пива.
— Давай, только две кружки залпом.
— Идет.
Он заказал пиво и снял очки, чтобы не смотреть через них на Богдана. Ужас! Как же он с одной парой очков пойдет на фронт? Будет ли мама ждать его в Нише? Отец должен знать, когда студенты уходят на фронт. Ладно, он сойдет с поезда, достанет очки и догонит их другим поездом. Улыбка Богдана протянулась от стены к стене, поверх массы голов, пронзила песню, разворошила гул потных голосов. Он шептал Богдану в ухо:
— Я хотел существовать на этом свете. А не проживать жизнь. Существовать или проживать. Ты понимаешь, в чем разница и дилемма? Знать, что ты, или проживать жизнь. Это дано. Но с сегодняшнего дня… Именно с того момента, когда я услыхал скворца на дереве перед казармой, где выстроился наш батальон, и Глишич явился сообщить, что наступил момент отдать жизнь за отечество, мой Богдан, я увидел, как у нас обуглились сердца. У всего батальона разом. А скворец поет себе да поет. Да. Тогда мне захотелось жить. Только жить. Ужасно захотелось. Кровь забурлила. Но не от страха, нет, честное слово. Ты мне веришь? — Он положил руки ему на плечи.
— Я тебе верю.
— Скажи громче.
— Я тебе верю, честное слово. — Богдан осушил кружку пива.
— Жить всю жизнь. Жизнь, а не дух, какие-то идеи, какие-то истины. Настоящая жизнь, Богдан. Вот эта самая, с этим ужасным шумом и отвратительной вонью мяса и вина. И с этой необычной девицей в желтой шали. Которая не знает математики. Спорим, что ей не под силу даже два простых действия. А чего ты, Богдан, хочешь на этом свете? Прости, что я так крупно тебя об этом спрашиваю.
— Если крупно спрашиваешь, крупно тебе и отвечу. Я хочу того, чего нету на этом свете.