Время смерти

Чосич Добрица

А перед Иваном Катичем открывалась бездна неминуемого, олицетворявшая собой отмщение любой надежде, любому существу, хотя бы на один час забывавшему о том, насколько оно смертно.

Глухие к командам, оставшиеся роты Студенческого батальона забрались в свой эшелон на Крагуевац. Богдан повел Ивана, последним залез Бора Валет, растерянно внимая их стылому молчанию.

Иван не сводил глаз с лиц товарищей: кому суждено погибнуть? Кто-то однажды сказал или он прочитал где-то, что во взгляде человека, которому суждено умереть, видна смерть. Он вглядывался: чью голову разобьет шрапнель, чей лоб просверлит пуля, чье лицо сгниет во влажной

земле? У кого под нагрудным карманом вспыхнет кровь? Одежду всех ребят заливала багряная пелена. И его тоже. И он тоже, он тоже погибнет. Вагон полон мертвецов. Нет, так нельзя. Иначе кто сегодня едет в поезде не в последний раз? Кому еще доведется ехать в Крагуевац? В Лапово? Почти все сидели понурив головы. Все умирают! Эшелон потемнел. Но если смерть в его взгляде? Может быть, поэтому он видит ее повсюду? А Богдан? Оглянувшись, Иван увидел, что тот задумчиво смотрит в окно. И кажется, улыбается. Быть не может. Одежда у него чистая. И лицо тоже. Богдан оглянулся: во взгляде у него нет смерти. Он единственный человек в этом поезде, кто радуется.

— Ты счастливый, Богдан. — Иван сказал это без упрека или зависти.

— Может быть. Может быть, я счастливый. Признаюсь тебе.

— И столь же эгоистично ты страдаешь?

— Вероятно. Я постигаю: нечто внутри нас принадлежит только нам.

Иван придвинулся к нему ближе, почти коснулся его щеки. Смотрел на него и слушал.

— Я был убежден, что во мне существует устоявшийся порядок чувств и идей. Но с тех пор, как мы покинули Скопле, в душе у меня воцарился хаос. Я то и дело ловлю в самом себе дезертиров. Сегодня ночью, например, я наловил их с десяток.

— А они — это ты сам?

— Они похожи на меня, но глухи и слепы к фактам моей жизни. Я не признаю их своими.

— И как ты с ними поступаешь?

— Я валю их на лопатки и смотрю им в глаза. Сильный этот гад. Но я справлюсь с ним. Тебя это удивляет?

— Не настолько, чтобы я мог разочароваться. Может быть, эта война изменит весь мир.

Они умолкли. Оголенные деревья бежали навстречу.

— Ты что-нибудь видишь в моем взгляде? Или какую-нибудь резкую перемену во мне замечаешь? — спросил Иван.

— А что я должен видеть в твоем взгляде? — улыбаясь, мягко спросил Богдан, опуская руку ему на плечо.

— Я верю, что у смерти есть свое семя, Оно вызревает, растет, расцветает. Есть свои плоды. Своя вегетация. Во всех нас в Скопле поселилась смерть. И теперь она прорастает. Взгляни на тех ребят, кто пытается петь. В глазах каждого из них ты что-нибудь увидишь.

— Этого я не вижу, а ворожить не хочу. А ты будешь это видеть до первого приступа голода, до первого ночлега в снегу. До крупного боя, до атаки. Потом все будет иначе.

— Что будет потом?

— Ты станешь грубым воякой, который начнет муштровать солдат, как все унтеры в этом мире.

Ивану показалось, что он покраснел, и потому чуть отодвинулся от Богдана, отдавая себя стуку колес, обнаженным деревьям, угрюмому раскисшему полю. Стать грубым, заматеревшим воякой — что это такое? Как все унтер-офицеры в мире? Таких, должно быть, разные Косары не затаскивают в свои логова для соития и барыша. Такие матерям на прощанье не устраивают того, что он устроил своей в Нише. Эти настоящие унтер-офицеры не страдают, не стыдятся, не разглядывают расколотые черепа товарищей, не интересуются тем, как распадается в грязи их плоть. Во что превратит его война?

От Богдана не укрылась эта мгновенная растерянность

Ивана. Чем его ободрить? Чтобы человек мог преодолеть страх перед боем и дрожь в эти рано падающие сумерки, у него должна быть Наталия. Недостаточно любить сестру и мать. И все-таки:

— А ты не думаешь, Иван, что сестра может ждать тебя в Крагуеваце?

— Меня там ждет отец.

И снова в молчании всматривались они, прислонившись к окну, в сумерки, подступавшие от перелесков и изгородей. Иван, сжавшись, думал о судьбе Милены; Богдан возвращался к мыслям о Наталии: как только он увидит ее, выпрыгнет из вагона и обнимет на глазах у всех. Потом возьмет за руку и поведет, поспешит к сапожнику Пайе, старому своему товарищу, тот должен принять их сегодня на ночлег.

Паровоз возвестил о приближении к станции; в вагонах кричали, правда без особой радости: Крагуевац! Иван, подавив вздох, ушел за ранцем и винтовкой.

Богдан высунулся в окно, прижав сердце: оно стремилось выскочить, обогнать поезд и первым попасть на перрон. Поезд тормозил, замедляя ход, почти не двигался; на перроне желтели медные трубы, сверкали кларнеты, гремел марш. Поезд встал: на пустынном перроне военный оркестр. Вокзал уменьшился, меньше стали окружавшие его деревья, здания, сортиры, все уменьшилось в пустынной, при звуках марша, тишине. Сумрак накрывал все.

Иван, держа на плече винтовку, стоял за спиной Богдана: казалось ему, тот выпадет в окно. Говорить он не мог. Он смотрел на военный оркестр и женщин, обремененных детьми и вещами, которые притулились под крышей станции.

Красивой белокурой девушки нигде не было. Чтобы не встретить взгляд Богдана, Иван торопливо, точно он был виновник, молча спустился из вагона и стал в строй рядом с Данило Историей.

А Богдан торчал в окне, вглядывался в перрон, в женщин, подпиравших стены вокзала и соседние здания: ее нет! Может, она за вагоном? Схватив винтовку и ранец, он соскочил на землю. Нет! «Рота, смирно!» — прозвучала команда. Не желая обходить состав, на глазах у изумленных начальников он пролез под вагонами и опрометью бросился в здание вокзала: нет! Осмотрел зал ожидания, выскочил на улицу: нет! Стоял столбом, поворачивался во все стороны, видел след чьих-то босых ног в грязи. Не может быть, не может быть!

— Драгович, в чем дело? — кричал ему от дверей вокзала офицер.

А он глядел на него, не имея сил ответить. Тот звал его, махал руками. Он стоял, глядя перед собой: пустая улица, увешанная черными флажками. Мимо проходил военный оркестр; разрывая тишину, низкое небо, серую неподвижность. Подошел Иван, пошла его рота, он присоединился к товарищам.

— Куда мы идем?

— В казармы, — ответил Иван.

— Наверное, она там меня ждет.

Иван молчал, глядя на черные флажки. Рота пела во всю мочь своих глоток. Он же не мог из-за Богдана. И переводил взгляд с черных флажков на грязную мостовую. Начался дождь.

— Левой! Левой! Чтоб булыжник звенел! — кричали командиры.

— Взгляни, Иван, на этих прелестных детишек, чьи рожицы выглядывают из георгинов и хризантем. Они и не подозревают, бедняги, что их тоже когда-нибудь ждет последний марш через какой-нибудь Крагуевац. А вот этот господин в черной пелерине, в шляпе и с тростью, должно быть, нас презирает, хотя, по всей вероятности, он большой патриот, — говорил Бора Валет.

Иван вгляделся в этого господина, который шел по тротуару впереди них, но довольно медленно, и они догнали и перегнали его.