Время смерти
Шрифт:
— Я хочу, чтобы ты повел меня в самое веселое заведение Крагуеваца. Если такое еще существует. Люди выглядят как на похоронах.
— У народа, Иван, свадьбы и похороны лежат рядом. Он легко переходит с одного на другое. Я хотел бы поужинать вместе с твоими ближайшими друзьями. А потом мы вдвоем походим по городу.
— Идет. И до ужина мы тоже походим. Мы никогда не гуляли под дождем.
— У меня не было времени, а ты больше любил читать. Пойдем по другой улице. Здесь слишком много беженцев, телег и скота.
Он хотел, чтобы они шли по менее освещенной
— Что ты знаешь о Милене, папа?
Отец остановился, помедлил с ответом.
— О ней не беспокойся. Госпиталь успели эвакуировать из Валева.
— Ты уверен, что она не осталась в Валеве?
— Я был в городе, когда госпиталь вывозили в Лиг. Как только я сумею найти какую-нибудь подводу, я съезжу ее навестить.
— Сделай это завтра, пожалуйста. И передай, что я каждый день пишу ей письма в свою тетрадь. Отправлю, когда прогоним швабов за Дрину.
Они шли узкой, темной улицей с редкими фонарями. Ивану было приятно и радостно видеть освещенные окна домов, за которыми наверняка дети, девушки, матери. Чем-то прежним, давно знакомым пахли хризантемы в садах; он жадно вдыхал их запах.
— Почему, папа, хризантемы считают погребальными цветами?
— Должно быть, потому, что это последние цветы. А мне они напоминают о лете. Лете, которое не сдается зиме. — Он умолк, не удовлетворенный своим объяснением, потому что Иван молчал. И начал опять, поспешно, слишком громко: — А запах у них резкий, чистый, какой-то даже зеленый. Мне нравится острота этого запаха.
И устыдился самого себя за столь легковесные слова; пригнулся, чтоб не задеть за черный, прибитый к калитке флаг. С опаской набросил край пелерины на Ивана. Тот не сопротивлялся, напротив, прижался к нему. Теперь они шли рядом, касаясь друг друга при ходьбе. Он не может оставить сына одного перед заботами и страхами грядущего дня.
— С кем ты дружишь, Иван? Я имею в виду, кто твои товарищи?
— Может быть, тебе будет неприятно ужинать сегодня в одной компании с социалистом. Это мой лучший друг, но фанатичный социалист. На тебя и на Скерлича он нападает особенно яростно и убедительно.
Близость отца и рождала чувство печали, неловкости, и была дорога ему; шаг его стал короче. А если б он выскользнул из-под тяжелой руки на своем плече, он бы не мог произнести ни слова; и если б отец убрал свою пелерину с его плеч, он бы остался голым под дождем.
— Очень рад, что у тебя есть такой друг. Социалисты — лучшие друзья в юности и на войне.
— Почему именно на войне?
— Потому что в силу своих принципов они не выносят офицеров и не бывают подхалимами. А чувство товарищества — составная часть их идеологии, и они всегда верны и готовы жертвовать собой.
Послышался плач женщины; в ответ заскулили собаки.
— Насколько я знаю, папа, ты тоже был социалистом.
— Да. Я тоже верил, что вместе с сапожниками и портными, подмастерьями и приказчиками можно создать Балканскую социалистическую республику.
— Хорошо сказано, — улыбнулся Иван. — Папа, а что ты думаешь о храбрости? О храбрости вообще.
— Я думаю, — сразу ответил Вукашин, — что храбрость — достоинство, чаще всего встречающееся у людей. Да, вероятно, самое частое. У меня не вызывает восторга человек, у которого храбрость самое большое достоинство.
— Ты по-прежнему веришь, что знание обладает большей ценностью, чем храбрость? — Он взял отца за руку. Чтобы остановиться. И хотел было выпустить ее, но лишь крепче сжал. Они пошли медленнее. — Неужели ты не считаешь храбрость самым ценным качеством в человеке?
— Среди человеческих качеств, как я много раз тебе говорил, для меня правдолюбие и чувство достоинства стоят на первом месте. — Он умолк, а Иван не мог видеть выражения его лица.
— Даже если храбрость — наиболее часто встречающееся человеческое свойство, как ты говоришь, то трусость — самое отвратительное. Не только по отношению к отечеству и свободе. Трусостью ничего не познается.
— Менее всего люди на этом свете, мой Иван, несчастны оттого, что не знают этих твоих великих истин.
— С тех пор как я читаю и думаю, я убежден, что человеческая жизнь на столько ценна, сколько правды мы о ней знаем. И сейчас я это чувствую.
— Ты преувеличиваешь. Очень мало истин, которыми живет человек. Во имя которых он должен и может жить.
— А я, папа, только правдой могу быть счастлив.
— Коль скоро мы говорим о страданиях жизни, то самое тяжкое, сынок, — распознать зло. У него столько лиц, сколько людей на земле. И еще лица тех, кто не родился.
— Говори до конца.
— Я еще и не начинал. И не знаю, как начать. Однако я полагаю, люди несчастнее всего бывают не из-за бедности и страдают более всего не из-за голода и холода. И отчаиваются не оттого, что должны умереть.
— Откуда ты это знаешь?
— По собственному опыту, если это для тебя что-либо значит; человек только из-за людей и от людей может быть по-настоящему несчастен. Даже когда они нас любят и мы их любим.
— Я не убежден в этом.
— Понимание того, как обстоит дело с людьми, — вероятно, единственное умение и знание, которое может сделать нас счастливыми. Хотя бы на короткое время. Во всяком случае, именно в людях заключается то, что делает нас и счастливыми, и несчастными.
— Если мы честолюбивы. И тщеславны. Если мы очень эгоистичны.
— Мы не должны обязательно быть тщеславны или честолюбивы, Иван. Мы приходим в мир, который нам почти во всем враждебен. Который самим фактом нашего рождения делает нас зависимым и несет нам опасность. И поистине чудо, что в таком мире человек остается хорошим.
— А ты, папа, разочарован в жизни? — вдруг шепнул Иван.
— Разочарование, Иван, не самый худший результат нашего опыта. Ибо из разочарования есть выход. В нем всегда есть виновник.