Время смерти

Чосич Добрица

— Говорите о своих бедах, солдаты!

— Не за что нам больше погибать, господин генерал, нечем нам больше сражаться. Я вот хочу голову свою унести целой.

— Стойте, братья, я ведь приехал сюда не для того, чтобы заставлять вас умирать. Я приехал ради того, чтобы мы вместе боролись за наше спасение. Мы должны остановиться и разобраться по ротам, батальонам и полкам. Клянусь вам головой, вы больше не будете убегать. Скоро наступит конец вашим мукам. К нам подоспеет помощь и снаряды.

— Это правда, господин генерал? — крикнул кто-то, чьего лица он не успел различить.

— Правда, герои. Правда, дети мои. Я не требую от

вас какого-то чуда, но только то, что мы сами способны сделать. — На глазах у него были слезы, горло сводила судорога, — Эту страну я люблю не меньше вашего, и моя жизнь не дороже вашей. Послушайте меня, и вы увидите, что будет со швабами через неделю!

— А что нам делать?

— Позвольте мне пройти на тот берег и ступайте за мной. — Он слез с лошади. Передал Драгутину поводья и медленно, в такт тому, как отступали люди, пошел за ними, а они поворачивались, толкаясь, оставляли ему проход и один за другим шли за ним, пихая Драгутина, дескать, остановись ты со своим конем, нам, людям, его солдатам, нужно быть ближе к нему, командиру, который не оскорблял их, не угрожал им, не ругал, который не был похож ни на одного офицера.

Настоящего человека во всем сразу видно: появился в толчее когда телеги под откос покатились и встал перед самым дышлом, а ведь мог задницу в ямку спрятать не подставлять голову под снаряды которые вокруг сыплются когда не поймешь ни кто ты ни что ты ни куда тебе деваться под разверзшимся небом где от дождя все зубы сгнили а назавтра от мороза и снега уши и пальцы отвалятся может и останемся навсегда в канаве да яме всеобщей может случится как он говорит а если и с ним лучше не станет не выйдет так как он говорит тогда уж не на кого и не на что надеяться вот поглядим чего стоит этот человек с желтыми усами что в своей новой шинели и сапогах с вороным вестовыми и свитой появился в самый раз когда все перед глазами тьма накрыла чтоб никогда не бывать рассвету потому что и незачем рассветать если доля у тебя собачья и до войны и во время войны.

Даже офицерам из штаба армии, которые стали присоединяться, не позволяли солдаты отделить себя от него, продирались локтями, тесней жались друг к другу, не обращая внимания на требовательный шепот пропустить их вперед.

Он шел совсем медленно, ровно, сдерживая шаг, словно двигался на запад на сближение с германскими дивизиями, которые громили его арьергарды в вечерних боях. Может быть, именно сейчас и отсюда, с моста через Рибницу, Первая армия наконец повернула в сторону Дрины и Мачвы и начала борьбу против этой напасти, — борьбу, которой нет конца, пока швабы остаются в Сербии? На это многие солдаты способны, он замечал это, чувствовал у кого по голосу, у кого по повадке, по натруженным рукам. Если б им хоть трое суток поспать под крышей и поесть горячего. Передохнуть, пока подоспеют снаряды и студенты. В душах и в умах у них неурядица и мрак. Им необходима хотя бы одна победа. И доверие к своим командирам. Только и всего. Горячий ужин и спокойный сон. Путь преградил обоз, телеги вперемешку с городскими фиакрами, скотиной. Он перешел по мосту, остановился; от его имени солдаты убеждали женщин и каких-то гражданских, стремившихся во что бы то ни стало перейти мост.

— Офицеры, постройте войска слева, фронтом к цыганским хижинам. Артиллерии и обозу группироваться справа от дороги. Люди, подождите немного! Ну куда ты прешь? Армия тебя защищает, вот она — рядом.

Командиры бегом кинулись вдоль реки по пашням

и огородам, выкликая номера своих рот и батальонов. Солдаты же смотрели ему вслед, ждали еще чего-то, строились медленно, неохотно. Мишич стоял на дороге, окруженный офицерами. В Мионице уже зажигали лампы. Дождь лил не переставая. Не прекращался и артиллерийский обстрел со стороны Бреждья. И винтовочный огонь от Колубары. Удержать, подавить безумие, хотя бы на мгновение убедить всех, что нельзя убегать сломя голову, но отходить следует планомерно, в полном порядке.

На берегу под голыми тополями постепенно возникал воинский строй. Рождался порядок. Утверждался, петляя в кукурузе, обретая силу во тьме. Вот уже возникла рота.

— Посмотрите, нельзя ли найти провизии и ракии для солдат. Разыщите любой ценой, Савич. Соберите интендантов. А вы, Милосавлевич, помогите собраться артиллеристам и обозу. Поинтересуйтесь, есть ли фураж для скота. Возьмите в Мионице, где сумеете. А по мосту сперва пропустите скот. За ним пеших беженцев. Потом упряжки. Валевские фаэтоны пойдут последними.

Люди, сидевшие в экипажах, ворчали, слыша его. С ними он объясняться не станет, его больше интересовало, как на берегу Рибницы возникали первые батальоны Моравской дивизии, формировался полк, рождалась дивизия. Вырастала Первая армия.

— Разложите костры, офицеры. Пусть люди отогреются. Скоро и хлебом разживемся.

Он закурил. По берегу Рибницы в темноте уже ломали плетни, разносили ограды, выдирали колья, с трудом, нехотя загорались огоньки. Дождь гасил костры; призраками над головами людей клонились тополя и ивы, за которыми гудела угрюмая, вздувшаяся река. По мосту шли женщины, двигался скот. Этого Мишич и добивался.

— Господин генерал, можно мне на дудке сыграть? — шепотом спросил Драгутин.

— У тебя есть дудка и ты умеешь играть? — и умолк: не оскорбит ли музыка несчастных? Но ведь многие воспримут это как вызов судьбе. А вызов судьбе — сила сербства. Драгутин хорошо знает, что сейчас нужно солдату. — Давай-ка, Драгутин, да погромче!

Солдат извлек из мешка дудку и неуверенно, с дрожью завел какую-то равнинную песню. Женщины накинулись на него с бранью и проклятиями.

— Играй, Драгутин, играй. Ты у меня теперь вместо гаубичной батареи.

Громче и увереннее звучала мелодия. Ее слышали строившиеся в ряды солдаты, ее слышали люди, в шеренгах двигавшиеся к кострам. У некоторых она вызывала злобу.

— Играй, — кричали другие.

Хорошо, шептал он и курил. На мост въезжали телеги, шла скотина. Этого он и добивался. Он прошел по берегу, встал возле моста. Дождь лил. Офицеры и капралы отдавали команды своим людям. Он смотрел. Пока неполных два батальона. Они росли, но медленно; с трудом уходили солдаты с дороги, отделяясь от гражданских. Он тут же, на месте сделал бы капралом солдата, который сумел бы сейчас громко рассмеяться. Повесил бы медаль за шутку.

Драгутин играл мелодию коло. Кто-то из офицеров громко ругался, грозил. Не угрожай сейчас, шептали губы генерала. Им, этим людям, промокшим и простуженным, дать бы по миске горячей фасоли. Или ракией наполнить баклажки. Он спустился с дамбы и пошел по огородам, ступая в глубокую грязь, неторопливо следовал вдоль шеренг, мимо солдат, корчившихся, коченея возле изнемогавших на дожде огоньков. Лиц своих воинов он не видел, и это ему мешало. Но, вероятно, они его видят, и он здоровался с ними, не спеша и тихо, чуть слышно говорил им: