Время созидать
Шрифт:
Верила ли она в это? Тильда и сама не знала.
Вернуться к фрескам и работе без продыху, чтобы Арон наконец смог снова пойти в школу, заниматься достойным, прибыльным делом… Может – открыть небольшую мастерскую, учить рисованию всех желающих… Снять домик – и зажить спокойно и тихо.
Ее ли эта жизнь?..
Она взглянула на рисунки и чертежи. Сглотнув, ощутила горечь – разумеется, то был всего лишь слишком крепкий кофе, ничем не подслащенный.
– Что ж, мы с вами в расчете: свою работу я выполнила. Здесь все есть, я ничего – ни одной детали – не утаила! И все же мне хотелось бы думать, что вам достанет ума разобраться
Они попрощались скомканно и спешно, и Тильда почти выскочила из дома господина Шанно, не разбирая, куда идет, брела, держа в руках неуверенность в том, что слова, которые были ею сказаны, сказаны справедливо.
Но оглядываться, а тем более – возвращаться – она себе запретила.
19
Арон шел на урок к Корню, когда еще издалека увидел толпу возле какого-то большого дома. Толпа волновалась, кто-то даже кричал. Происходило что-то интересное, и у Арона аж ладони зачесались от желания посмотреть, что там такое. Он протолкался, получил пару раз по затылку, пару раз в бок, сам кому-то локтем заехал, оттоптал ногу, пропихнулся, проскользнул как угорь – и увидел дохлую конягу. У нее страшно торчали ребра, а одна нога была в крови. На эту кровь уже слетелись мясные мухи, они роились, шевелились черно-зеленой массой в ране, облепили глаз и ноздри.
И они тоже были здесь – тут как тут, как эти мухи. Липкие нити-паутина тянулись от них во все стороны, они пировали на лошадиной голове с вытаращенным глазом и загнутой губой.
Сразу все дневные дела были забыты, Арон стоял и смотрел, и понимал, что не может уйти, даже если очень, очень захочет – он как будто в вязкую смолу влип, не пошевельнуться!
Что-то творилось вокруг.
Кто-то гаркнул прямо над ухом, и этот крик был совсем вороньим, жутким. Как будто сам Эрме-Ворон кричал. Пахло гнилыми яблоками и горелой тряпкой – как в тот раз, когда на чердаке…
Арон рванулся в сторону – прочь отсюда, прочь! Что-то цеплялось к нему, хватало и тащило, и Арон дергался, бился, как пойманный в сеть.
– Пусти! – прорычал он. – Пусти меня!
С той стороны только усмехнулись. Сладкая гнилая вонь и запах гари липли к ноздрям, к языку. Арон скреб воздух пальцами, и воздух вокруг был черным.
– Мрих рат! – выругался он по-хардийски, злые слова оцарапали горло.
И темнота вдруг с чмоканьем отпустила его.
На руках остались черные следы – как будто он действительно трогал обугленные стены.
А они тянули Арона к себе. Они казались совсем безобидными и даже жалкими, какими-то неприкаянными, но откуда взялось их так много? Там, на берегу океана, их было гораздо меньше. Что им надо здесь? Могут ли они навредить? Кажется, они пытались что-то сказать, и Арон прислушался, но ничего разобрать не смог. И даже посмотреть вглубь у него не вышло. От них тянулись грязные, серо-черные потеки, тянулись в каком-то совершенно определенном направлении –
Это было какое-то странное поветрие, то ли похожее на болезнь, то ли смахивающее на нашествие. Они и были болезнью: Арон наконец понял это. Им было плохо в этом мире, потому что они не принадлежали ему. И они отравляли все вокруг, будили, тревожили силу.
Неужели никто из местных волшебников этого не видит – даже тот Иттро Чайка, к которому он так и не пошел тогда?
…Люди были спокойны. Смеялись, разговаривали, торговались, обсуждали свои дела. Глазели на дохлую лошадь. Кто-то даже пнул ее в бок.
Арон вдруг понял, что надо сделать: пойти туда, откуда пришли они. Выяснить, зачем они пришли. Это было важно. Очень важно.
Как вышел из города, он не помнил. Помнил только черно-белые полосатые ворота, потом – вспышкой – длинную стену форта, мимо которой шел очень, очень долго по косогору, и пушки слепо смотрели из бойниц. Потом стена форта закончилась, потянулся земляной вал, весь заросший сухой травой – шалфеем и чертополохом.
Все было как тогда, на «Чайке»: в каком-то тумане, в обрывках этого тумана.
Было дерево. Большое, высокое и крепкое, возле него Арон упал на колени: страшно хотелось пить, губы потрескались, а сухой ветер был жарким. Запах гари и гнилых яблок сделался отчетливее.
Потом была тропинка, тропинка закончилась у ограды. За оградой мирно паслась лошадь, вовсе не похожая на ту, что с высунутыми ребрами… Арон махнул ей рукой…
Лошадь. Ло-шадь. Какое смешное слово, если его повторить сто раз, то оно потеряет смысл: просто звуки на языке, холодные, как мокрая галька… Арон захохотал.
Туман ел его с потрохами, а у Арона совсем не было сил выкарабкаться… Он упал в траву лицом возле какого-то большого камня, огромного, обросшего мхом и лишайником… Наверное, этот камень тысячу лет никто не трогал, вот он и вырос таким…
«Рой здесь», – сказало ему что-то, и Арон начал прямо руками разгребать землю, раскидывать мокрые отчего-то комья, быстрее, быстрее! Он рыл, как собака, и весь с головы до ног измазался в этой красноватой земле…
Яма становилась все больше и шире, хотя на это ушло много времени, и уже стемнело. Южные звезды светили ему, и круглая, как сыр, луна, и Арон мог продолжать. Кто-то выл и смеялся диким смехом рядом. Но Арону было все равно. Это могли быть волки или стая собак. Арон подумал только, что каждую из них он сожжет. Сделает прекрасное жаркое. И собак – или волков? – не стало.
Рука попала во что-то липкое и мокрое. Это был ручей, подземный ручей. Арон ткнул рукой еще – и вдруг земли под ним не стало.
Он падал в темноту.
Спина ужасно болела, и Арона прошибла мысль: вдруг он сломал себе позвоночник? Эта мысль вспыхнула ярко и сильно, и Арон попробовал шевельнуться, чтобы понять, целы ли руки и ноги. Вздохнуть было тяжело. Он упал на что-то твердое, ровное и холодное, и лежал в темноте, в полной, полнейшей темноте, которая выдавливала глаза.