Время своих войн-1
Шрифт:
Молчун молчит.
Сергей-Извилина... Словно один раз заставил себя быть умным, более умным, чем положено, отпущено человеку по стандарту. По его стандарту, исключительно Серегиному стандарту, - поправляет себя Георгий.
– И после, чтобы доказать себе и другим, что это не было случайностью, пришлось ему быть умным раз от разу - стало потребностью. Может быть такое? Может! Георгий знает по себе... Извилина, пусть к "одному", но всякий раз говорит разное, словно обстреливает цель с разных концов. У него все под перекрестным. При нем у всех жажда. Находит не словца, но Слово - зачерпнет сколько надо, плеснет, словно водой из колодца - и напоит, и остудит, и взбодрит...
Нет слов у Извилины -
Сашка-Снайпер стал снайпером тоже что-то доказывая, стараясь соответствовать, быть достойным чего-то. Что, с чего началось? Неизвестно. Сам он про то не рассказывает. В "деле", в "работе" всякий раз, как приговор выносит, которому адвокат, судья, палач и свидетель...
"Воля божья, суд - людской!" - нашептывает Сашка.
Про Седого говорят, что был таким всегда - "родился седым". Может быть и так... Другим его не видели - Георгий специально интересовался. "Сеня-Седой", он же - "Сеня-Белый", "Сеня-Снег", "Пустынник", "Сахара", "Русак"... Казалось, дожил уже до возраста, когда для иных прогулка до туалета является героической, но, в укор современным молодым, не обрюзг, словно выдубел, сохранил ясность ума, подвижность членов. "Кощей", "Иван", "Шаман", "Знахарь", "Иудей", "Река", "Харон", "Лодочник"... И это только те имена, которые Георгий знает. За каждым именем - конкретное дело. Такое, что имя пришлось менять - а еще поступали так согласно древней традиции, решая этим обмануть смерть, если казалось, что исчерпан лимит везения, цеплялась за пятки, "садилась на хвост" костлявая. Седой!
СЕДОЙ (Енисей Иванович Михайлов)
АВАТАРА (псимодульный портрет)::
...Сын киевского башмачника, Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы казаков. "Ты кто?" - устроили они пьяный допрос. "Правда", - простодушно ответил он. "На свете нет правды", - мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами. Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки. "Вот теперь ты и впрямь правда, - иди, куда глаза глядят..." С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда в спину.
Алексия Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Алексий был сиротой, и кормился объедками - хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. "Алексейка - на горбе тюбетейка!", - проходя мимо, пинали его хозяйские дети и передразнивали неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил его к земле, так что собака хвостом могла запросто выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное - крепкие зубы.
Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калечного поводыря.
"Ы-ы..." - закатывая белки, мычал он.
"Один друг - это немало, и тысяча - не слишком много", - бойко переводил Алексий.
Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип двери, когда под утро сквозь щель в комнату
Из года в год ходили по хуторам, кормились, чем Бог послал, и ночевали, где придется. Зимовали при монастырях, ухаживали за скотиной, таская на мороз тяжелые ведра помоев, а летом теснились в шалаше, где места и одному мало, зато комары с ноготь, христарадничали и продавали по селам лапти, которые плели из бересты.
"Алексейка идет - Правду ведет", - бежали с околицы дети, расшугивая уток и кур.
В тени церковной колокольни, пока на воткнутых в землю палках сушились лапти, Нозар развлекал селян. "Жил-был человек, - громко пояснял Алексий его жесты, - у которого под стеной поселилась змея, человек подносил к ее норе молока, а она берегла дом от порчи. И человек процветал. Но однажды его жена налила молока сыну, змея выползла и стала пить вместе с ним, ребенок стукнул ее по лбу ложкой, а она его ужалила. Мальчик тотчас умер, - здесь Нозар валился на траву, закрывая глаза, несколько раз дергал ногами, - а взбешенный отец бросился на змею с ножом... Однако она успела забраться в нору, и он только хвост отрубил...
С тех пор дела человека пошли из рук вон плохо. И сказали ему мудрые люди: "Это оттого, что раньше змея принимала на себя твои беды, а теперь ты один несешь свою судьбу". И пошел человек к змее мириться: опять подставил к норе миску с молоком и стал ласково нашептывать. А она ему отвечает: "Былого не вернешь, разбитого не склеишь. Если мы даже и помиримся, то, как взгляну я на свой обрубок, так и вспыхнет во мне злоба, а, как вспомнишь ты про сына, так и зайдешься в бешенстве. Уж лучше нам жить раздельно""
Крестьяне чесали затылки, не могли взять в толк к чему этот рассказ, а после махали рукой: одно слово - странник.
"Это к тому, - не моргнув, находился Алексий, - что все обязательно сбудется, но - по-другому..."
А бывало, Нозар заводил другую песню. Сядет по-басурмански, скрестив под собой пятки, и шарит везде глазами, пока все не отвернутся - никто не мог вынести его тяжелого, беспокойного взгляда.
Однако он умел заговаривать зубы и лечил язвы наложением рук.
Все здоровые похожи друг на друга, каждый калека страдает по-своему. Нозар пропускал время через себя, как ветер сквозь сито, а Алексий копил ночи и хоронил дни, складывая в горб. Но для обоих жизнь маячила за горизонтом, оставаясь журавлем в небе. Их провожали стаи галок, которые по многу раз успевали вывести птенцов, а они все размечали дорогу кострами, которые тушили, мочась на угли. И с годами Алексий стал обгонять Нозара на шаг. Где тот выпрашивал копейку, Алексий выцыганивал алтын, Нозар выучился читать по губам, Алексий - по глазам. Однако Нозар по-прежнему угощал приемыша палкой и целыми днями кормил мочеными яблоками, от которых урчал живот. Отвернувшись, Алексий орал тогда во всю мочь, краснея от натуги, клял Нозара, на чем свет стоит. Нозар, однако, понимал это по-своему, трогая за рукав, каялся, забывая, что обида, как камень в сапоге, точит, пока не достанешь.
А между тем вокруг заполыхало восстание, которое не разбирает ни правых, ни виноватых. Все ненавидели всех, и каждый перетягивал Бога на свою сторону.
От запаха сырой земли Алексия душил кашель, и он, задирая ноздри к солнцу, грел их, упираясь затылком в горб. Уже три дня шли они по лесу, питаясь комарами, сосущими их кровь, и еще три топтали степной ковыль, когда невнятное бормотанье Нозара перебил гогот гусей и набат церковного колокола.
Однако к затерянной в глуши деревне вышли не вовремя - на нее налетел отряд Вишневецкого.