Время тяжелых ботинок
Шрифт:
Каждое утро вместо тысяч ударов по боксёрской груше и имитации их с пятикилограммовыми гантелями он стоял в углу церкви сначала за полуночницей, потом – за утреней и, наконец, за литургией – с половины седьмого до десяти часов. Это место ему определила благочинная мать Олимпиада, которую приставили к труднику и богатому жертвователю.
Настоятельница поручила матушке Олимпиаде столь ответственное дело в женском монастыре со словами: «Брату нашему Леониду благословляется, чтобы он посмотрел, как мы живём и молимся».
А вслед добавила: «Ну,
У Кинжала молиться не получалось. Да и крестился он с трудом, никак не мог усвоить: справа – налево, или слева направо.
В голову лезли картины прошлой жизни.
Но вспоминалось почему-то именно то, о чём он никогда раньше не думал. Какие-то мелкие проступки в детстве, случаи лжи и лицемерия в старших классах, сделки с совестью в университетские годы.
Ему дали брошюрку о семи смертных грехах, он прочитал, удивился, как его до сих пор земля носит, но никакого раскаяния не испытывал.
Отец Андрей, прикомандированный к монастырю женатый батюшка из Серпухова, служил густым басом, хор девочек пел. У Кинжала ком подступал к горлу. Но это он за собой знал – чувствительность к хорошей музыке, и особенно церковным песнопениям.
После утренней трапезы начиналось его трудничество, работа в библиотеке.
По его поручению и списку, составленному совместно с настоятельницей, было закуплено полторы тысячи книг: духовного содержания, учебников, художественной русской и зарубежной классики. К этому добавилась тысяча пожертвованных книг из библиотеки Чекашкиных. Всё это богатство надо было зарегистрировать по всем правилам библиотечного дела, с которым Кинжал был знаком, так как в своё время преподавал в профильном для данного случая техникуме.
В полдень поставлялась первая трапеза, что-то вроде второго завтрака. Мать благочинная Олимпиада учила трудника: «По сторонам не глазеть, глядеть в свою тарелку, тут тебе не ресторан…» Помолчала и добавила: «…на Елисейских полях».
За трапезой учинённая сестра читала житие празднуемого святого. Читала по-церковнославянски, содержание Кинжалу было трудно разобрать, но бесстрастный распевный тон чтения завораживал.
Девочки были разные, одеты в простую мирскую одежду, в светленьких платочках.
Они, в отличие от него, правило не рассматривать мужчину исполняли неукоснительно.
Для них это была хорошая школа владения собой.
О госте им почти ничего не сказали. Но они и сами видели – человек светский, из того самого мира, о котором каждая из них могло бы рассказать ТАКОЕ, что даже у Кинжала зашевелились бы волосы на спине.
После первой трапезы – опять послушание.
Девочки помогали насельницам.
В хозяйстве монастыря было четыре коровы и два телёнка. Рабочих рук и усердия ждали птичник с курами, гусями и утками, огромный огород, множество помещений монастыря, которые надо содержать в чистоте.
И – кухня, как узнал Кинжал, – самое трудное послушание.
В монастыре пекли свой хлеб, варили квас…
Брут видел – девочки работают не разгибаясь.
Он
«Это я – хрусталь? У меня два других погоняла».
Но когда ему сказали, что завтра его первый урок – русской литературы, он этот хрусталь и вспомнил. Настоятельница выбрала не математику и не физику…
Всю ночь он не спал, что было для него нехарактерно.
Завтра двадцать четыре пары детских глаз испепелят его – в ожидании, возможно, первого в жизни или, во всяком случае, за последние годы урока. И не Закона Божьего или церковнославянского языка, к чему они уже притерпелись, а урока литературы, которые лично Кинжалу, двум поколениям людей в Советской России заменяли веру в Бога. Детям это не так просто, потому что требует хотя бы элементарных навыков абстрактного мышления.
Опыт преподавателя библиотечного техникума здесь не годился. Там – утверждённая программа, более-менее начитанная публика. (Одна Юля Пекшина чего стоила, вспомнилась некстати 131 я статья Уголовного кодекса.)
Он ворочался на узкой железной кровати с панцирной сеткой. За четыре года европейского комфорта Брут уже забыл, что на таких тоже спят.
Художественная литература развивает душу и воспитывает сердце. Она учит проживать и прочувствовать жизнь многих и многих людей. И это – особенность русского человека, а точнее, любого носителя русского языка. «Ибо так сотворил нас Бог – в сочувствии и восприятии того, что живописал другой», – объяснила свой выбор настоятельница Варахиила.
Он представлял себе, как выйдет перед классом. На последней парте усядется мать благочинная Олимпиада, спрячет глаза, но слух напряжёт изрядно: ну-ка, богач, говорят, ты жутко образованный, поглядим!
Под утро он вскочил.
Выделенная ему келья рядом с библиотекой была полна неразобранных пачек книг. В руки попался сборник произведений Юрия Коваля.
Он полистал, нашёл рассказ «Нюрка» – о нынешней бедности России, но не в смысле материальных благ, а о нищете НА ЛЮДЕЙ. Семилетняя Нюрка – единственная первоклассница на всю некогда богатую деревню.
Он вспомнил: этот крошечный рассказ кто-то из актёров с успехом читал в Питере со сцены. А потом, без объявления, переходил к монологу Сатина из пьесы «На дне»:
«Дед! Зачем живут люди? А для лучшего люди-то живут!.. Особливо же деток надо уважать…
Ребятишкам простор надобен! Деткам-то жить не мешайте… Деток уважьте!»
При всей его нелюбви к писателю Горькому отец троих детей тогда крепко задумался.
Но когда сейчас пробежал глазами скупые строки талантливой прозы, понял – в монастыре царствие иных стандартов!
В рассказе Коваля семилетней девочке вся деревня несёт подарки – пусть порой и нелепые, а здесь? Да, про Нюркиных родителей не сказано ни слова, возможно, тоже круглая сирота. Но – вокруг односельчане, какие-то родственники. А один, дачник, так вообще бинокль подарил.