Время в тумане
Шрифт:
Самой мелкой и несуразной фигурой у печей была фигура его тестя. Крашев подошел и тронул фигуру за плечо, почувствовав, как шершавые, колючие оранжевые крошки потекли под его пальцами вниз. Когда тесть обернулся и Крашев увидел его кроличье-трезвые глаза, то сладко-приторное чувство, двигавшее им, прошло, уступив место обычной жалости. Стало стыдно за тестев испуг и неловкость, мелькавшие в кроличьих глазах. Он не знал, вернее, не понимал, что же делать дальше, о чем спрашивать, что говорить… Но всегда молчавший тесть заговорил сам.
— Конечно, конечно, —
Испытывая все большую неловкость от непонятной фразы, от того, что тесть обращается к нему на «Вы», он спросил:
— Может, надо что-нибудь? Денег или еще чего?
— Нет, что Вы, — с испугом ответил тесть. — Могут обыскать, а потом — в изолятор… — И тесть стал длинно и путанно объяснять Крашеву, что все произошло случайно, что просто в комиссии, направившей его сюда, не было его старинного друга, а так бы было все хорошо, все бы обошлось — вот такая невезучесть.
От длинного и нудного рассказа, от кроличьих глаз, непрерывного «выканья» у Крашева прошла и жалость.
— Может, все же надо что-нибудь? — перебил он тестя.
На миг кроличье выражение исчезло из глаз.
— Многое надо, многое. Но все запрещено. Письма читают. Тумбочки, постели обыскивают. Часы носить нельзя… Приезжал братан, привез свитер. Вот тут и надел. А вечером — отобрали, опять нельзя, а как же тут? — тесть указал на шеренгу мрачных напольных печей, будто это они запрещали, проводили обыски, вскрывали и читали письма, сажали в изолятор, изымали одежду. На обшлаге протянутого к печам рукава серой фуфайки Крашев увидел пришитую бирку. На бирке стояла фамилия тестя, номер его отряда и личный номер. — Впрочем, — глаза у тестя опять потухли. — Впрочем, сигареты, если можно. У меня такая гадость…
Крашев не курил, и сигарет у него не было. Он побежал к жене. Сидя на стуле, жена дремала.
— У тебя есть сигареты? — довольно грубо спросил он.
— Зачем? — Она курила, но в последние месяцы совсем понемногу, по одной-две сигареты в день, и он подумал, что у нее может и не быть.
С собой у нее было две пачки. Одна из них оказалась распечатанной. Он взял обе.
— Могла бы и передачу организовать.
— Это что, больница? И при чем тут я? Это ведь твоя идея, — жена удивленно пожала плечами.
— Но отец-то твой. Может, я виноват, что он здесь?
— Может быть, — жена странно усмехнулась. Ему захотелось задержаться и выяснить, что значит это «может быть» и ее странная улыбка, но он посмотрел на ее обычный еще живот, развернулся и побежал к тестю.
Вдоль печей дул сквозняк. Сквозняк сыпал на тестя пыльную колючую оранжевую мелочь. Тесть уклонялся своим хлипким телом, но и сквозняк менял направление и опять бросал в лицо оранжевую труху, заставлявшую тестя застыть, сгорбиться и долго протирать рукой резавшие забитые глаза.
Крашев уже подбегал к тестю, как вдруг мысль, простая и неожиданная, заставила его тоже застыть на месте. «А ведь
С его переездом в маленькой «хрущевке» стало совсем тесно. И вот — результат. Теще этот замухрышка не нужен, дочерям, как оказалось, — тоже. А тут и жена забеременела… Да-а-а… Ну, и столичные порядочки. Тесть, конечно, трутень и выпивал… Но ведь и вреда никому… А организовала все старшая сестричка. Вот ведьма! Родного папашу…
Смотреть в кроличьи глаза было стыдно. Он сунул сигареты и, не слушая, как тесть опять бормочет: «Конечно, конечно, формально они правы…» — быстро пошел к жене.
…Он твердо решил в Москве не оставаться и, перераспределившись, уехал на Урал. Жена не возражала — они никогда не ссорились, да и к тому же сама она оставалась в Москве — должна была скоро рожать…
Два года на Урале он прожил один. Это было и хорошо и плохо. Он скучал по жене и сыну. Но зато отпадали десятки проблем, появляющиеся у молодой, мало зарабатывающей, неустроенной, неопытной семьи.
Когда через два года жена с маленьким сыном приехала в город на Урале, то многие проблемы — неустроенность, неопытность — остались; карьеру он к тому времени тоже сделал небольшую — работал старшим мастером одного из участков, но те два первых года были едва ли не самыми важными в его деловой жизни. Произошло самое главное — «другие люди» приняли его в свои ряды, признали своим человеком.
…Но все же как делается карьера? Деловитостью? Знаниями? Связями? Если вы понимаете карьеру, как непрерывное движение, а не что-то, может, и высокое, но застывшее, — то не тем, не другим и не третьим. Хотя все надо…
Итак, начнем с третьего. Связи… Вещь очень хорошая, но если вы (извините) — дурак, связи не помогут. Конечно, занять место высокое и, ясное дело, не свое связи помогут. Но дальше — ни-ни… Выше того, что могут ваши связи, вам не подняться, нужны новые связи, а если вы (извините еще раз) — дурак, то и заводить их вам с вашей глупой головой трудно. Имея связь, карьеру сделать просто, но карьера эта, априори, имеет предел, заложенный в самой связи, а мы-то с вами ведь видим эту карьеру блестящей и бесконечной…
Впрочем, есть еще подвид такой карьеры. Достигший чего-то по связям может вдруг сам налиться соком и пустить корни, то бишь, связи и далее делать карьеру по принципу: ты — мне, я — тебе. Старый испытанный способ… Но все же этот способ груб, ограничен, многое тут на виду, и он становится не модным.
Может, деловитостью? Еще меньше шансов. Хотя на первых порах это здорово помогает. «Деловитые» (не путать с «деловыми») яростно роют землю, гребут, носятся, сбивая с ног ближайших конкурентов, осыпают (непроизвольно) глиной, щебенкой, песком; обливают (тоже непроизвольно) водой, иногда очень мутной. Таких первыми замечают и первыми выдвигают. Они рады и еще более деловиты. Гребут, уже ничего не различая, смешивая глину с водой и частенько (уже произвольно) поливая всем этим копающихся рядом.