Время вестников

Мартьянов Андрей Леонидович

Лишившийся водительства бомбардировщик спускался по крутой дуге все ниже и ниже, уходя за холмы. Вот он совсем скрылся из глаз – и тут земля вздрогнула, а в уши толкнулся басовитый грохот. Над песчаным морем встало чудовищное древо из багрового огня и черного дыма.

Невидимая ладонь мягко, но мощно прошлась по беснующейся толпе – и, словно взрывная волна явилась неким условным знаком, крестоносное воинство начало опускаться на колени.

– Чудо! – иерихонской трубой взревел монсеньер Орсини. Надо сказать, что Казаков никогда прежде (и никогда потом) не видал столь живописно выкаченных глаз, как у его высокопреосвященства при виде «Юнкерса», и подобного

по силе вопля ему более слыхать тоже не доводилось. – Чудо Господне! Знак Божий!

Отголосок слов его высокопреосвященства побежал по толпе, переходя из уст в уста, распространяясь как волны от брошенного в пруд камня.

– Миракль! Чудо Господне! Враг рода человеческого послал на нас свирепого дракона, а Господь – ангела, дабы поразить его! – громогласно витийствовал кардинал.

Ангел с германским акцентом тем временем приземлился где-то в расположении французской части Ричардова войска и приземлился, по всему, неудачно – темная фигурка осталась лежать, огромное полотнище белоснежного шелка накрыло и парашютиста, и пару шатров по соседству. Казаков уже хотел ринуться сквозь толпу к тому месту, куда должен был приземлиться обер-лейтенант, когда в его голове зазвучал знакомый голос – тот самый, что на Сицилии предлагал ему папиросу и спорил с ним о вечном.

Но теперь этот голос не был вальяжным и ровным. Он скрежетал и шипел, и от ледяной нечеловеческой ярости, скрытой в нем, Сержу стало жутко.

«Твари! Неверные твари, вы, оба! Оба нарушили договор! Я лишаю тебя своего покровительства! Сдохни прямо сейчас!»

– «Нарушить клятву, данную Сатане, есть меньший грех, чем сдержать слово», – успел еще назидательно процитировать Казаков из «Сборника крылатых фраз» – чтобы в следующую секунду рухнуть со стоном.

Левую руку над локтем перехватило кольцом раскаленного металла, а самого Казакова согнуло вдвое. Содержимое желудка благородного шевалье фонтаном изверглось наружу, рука и плечо горели в невидимом огне, бархат парадного блио почти сразу же пропитался вонючей жидкой сукровицей. Земля вынырнула из-под ног, и Серж с удивлением понял, что рассматривает ноги стоящих рядом людей. Ноги торопливо отступали, заволакиваясь непроглядно-черным туманом. Вокруг стоял сплошной слитный рев, совсем как на рок-фестивале. А когда зрение отказало совсем, не родившийся на свет рокер хрипловато запел о той Тьме, что всегда приходит после заката и когда-нибудь поглотит весь мир.

…Добежавшие до сошедшего с небес «ангела» потом охотно рассказывали за кружкой доброго вина почтительно внимавшим собеседникам, что ангел оказался вполне человековиден, только сильно изможден, слегка безумен на вид и в странной невиданной одежде. Первой вымолвленной им на грешной Земле фразой, как и положено посланнику Всевышнего, было:

– Господь завещал вам жить в мире – а вы в чем живете?!

* * *

«Пристрелите меня. Кто-нибудь, пожалуйста, пристрелите меня. Я больше не могу. Все равно ведь помру, так хоть не мучаться…»

– Резать, резать, немедленно резать! – почтенный врачеватель, араб родом, внушительно потрясал в воздухе черной бородищей и воздетым перстом. – Просто удивительно, как сей муж умудрился столь долго протянуть с подобным ранением, но сейчас выход один – резать! Немедленно. Иначе через день, самое большее – через два, отравленные кровь и желчь свернутся у него в жилах, и он скончается в непредставимых муках.

– А если – резать?..

– Тогда, если перенесет операцию, будет жить.

Самое малое дня три после иссечения зараженной плоти. Потом, вероятно, все-таки умрет, но за три дня Аллах в неистощимой милости своей может явить нам чудо…

«У-у-у, всего одну пулю, неужели вам жаль единственной пули для верного камрада…»

Серж на удивление точно понимал, что умирает. Он сгорал в лихорадке, видел мир как сквозь запыленное мутное стекло и знал, что не дотянет до вечера. Заражение крови, излеченное полгода назад на Сицилии чародейством ныне покойного де Фуа, вернулось и впилось в него прогнившими зубами, распространившись во всему организму. Остановленная гангрена и сепсис наверстали свое, и бывший любимчик удачи барон де Шательро даже говорить не мог – только мычал сквозь сведенные спазмом зубы. Где-то высоко над ним ожесточенно спорили смутно знакомые голоса, решавшие его судьбу, а Сергей хотел только одного: чтобы этот кошмар закончился. И он закончился. Но не так, как ожидал путешественник во времени – мгновенной вспышкой и полетом сквозь черный туннель к недостижимому белому сиянию.

В громыхающую над ним разноголосицу вплелся еще один смутно знакомый голос – ворчливое старческое бормотание. Потом разом сделалось как-то очень уж тихо, и на лицо Казакова легла прохладная тень.

– Ох и тяжко ты страдаешь, человече, – прогудела тень. – Может ли смиренный раб Божий облегчить твои страдания?

– Можешь, – собрав все силы, прохрипел Казаков. – Там… в котомке… пистолет… Пристрели…

Неведомый собеседник аж поперхнулся от возмущения.

– Да ты… чего просишь?!

– Милосердия прошу, – выдохнул Казаков. – Больно ж как, ах зараза…

– Я те дам милосердие, – раздраженно бормотал голос. Отчего-то в воспаленном мозгу Казакова возник отчетливый образ – пожилой хирург перед операцией тщательно моет руки, осматривает сверкающие ряды инструментов… – Я тебе такое милосердие покажу… Больно – терпи, на то и мужик! И не зараза, а infectia gangraina, «антонов огонь», просторечно выражаясь… Раненого добить, ты посмотри на него… Что я тебе – наемник какой аль мавр некрещеный? Не-ет, я тебе святой отшельник отец Колумбан… Милосердие ему… Вот тебе мое милосердие!..

Казаков аж выгнулся на койке, давясь воплем – такая боль прошила от пяток до макушки, будто жидкий огонь затопил каждую жилку в теле. И тут же отпустило, накрыло ласковой прохладой, и избавление от этой боли было тысячекратно сильней всякого иного наслаждения. Пришла вдруг невероятная легкость, и сквозь эту неземную негу – быть снова здоровым! – настойчиво пробивался ворчливый басок:

– Вот так-то лучше, а то – пристрели… Эх, молодежь, киники все через одного!

– Святой отец, – взволнованно сказал совсем рядом другой голос, с сильным немецким акцентом, – с ним все будет в порядке?

– До ста лет доживет, если сызнова под стрелы не полезет, – заверил удивительный лекарь. – Теперь ты… ангел Божий. Полежи-ка смирно!

– Да я вроде бы помирать не собирался, отче, – отчего-то запротивился Гунтер. – Нога – ерунда, сама срастется. Шина вроде грамотная…

– А как же, непременно срастется. Через пару месяцев да криво. Ну, подумаешь, будешь хромать слегка, да болеть будет в непогоду, да на коня больше не сядешь, а так – непременно… Еще позвоночник твой у меня си-ильные сомнения вызывает. Трещинки в нем, в позвоночнике. Ударился ты сильно, когда с дракона-то спрыгивал. Сейчас еще терпимо, а вот годика через три может и паралич приключиться, но опять же воля твоя, скажешь – не трону. Хочешь так? Не хочешь? Тогда тихо лежи, терпи…