Время воды
Шрифт:
— Я? — я снова закашлялся, неловко отодвигаясь.
— Именно вы, Виктор, именно вы. Не хотите танцевать — давайте уедем.
— Я не могу. То есть, конечно, — я согласился, хотя понимал, что совершаю ошибку.
Я не знал, в чем она заключается, но в том, что ошибке предстоит стать роковой, я был уверен. Ситуация еще не стала необратимой, можно было найти сотню убедительных причин для отказа — от служения родине до поноса — но в моей голове уже свободно бродили пары коньяка. Так устроены мужчины: они пишут стихи, убивают конкурентов, работают говночистами в две смены, и все это ради того, чтобы выпустить семя, причем чаще всего в никуда.
Она опять шла впереди. Кто-то окликнул меня, похлопал по плечу, пытался ухватить за рукав, но я
В гардеробе я взялся помочь ей одеться, выхватив у лакея шубу. В результате мне удалось коснуться Катиного туловища в нескольких стратегически важных местах.
— Вася! Вася! Быстрее ко мне! — крикнул я, когда мы вышли на воздух.
Вася подъехал немедля.
— О! — сказала Катя.
Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.
— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.
Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения «Родине» требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.
Я спросил:
— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?
— Я, возможно, хотела бы здесь.
— Хотите выпить? У меня небольшой бар.
— Может быть, не сейчас.
— А я выпью.
— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.
Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.
— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.
Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.
— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.
— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…
— А как же Василий?
— Василий перебьется.
— Но он может все пересказать Косбергу.
— Пересказать что?
— Ну, вот это…
— «Это» он не сможет пересказать…
Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.
Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…
Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.
Я лежал на голубом кафеле рядом с белоснежной мраморной ванной, полуобернутый половым ковриком, расслабленный и малокровный, то ли похмельный сатир, то ли недобитый Марат.
Вокруг меня сконцентрировалась вязкая ватная тишина. Изредка ее тяжелая вязь сотрясалась падением водяных капель, которые,
Острое желание вспомнить, что же все-таки произошло, заставило меня подняться на четвереньки, то есть перейти с уровня насекомого до животного уровня, что было уже неплохо. Чтобы стать человеком, мне нужно было добраться до бара «Гена и Фима», где было все достаточное и необходимое для возобновления и продолжения разумной жизни.
Сходу встать и пойти, держась ровно и прямо, как плоскостопный курсант кремлевской дивизии, я не решался. Но ползти было долго, поэтому я продвигался полупрыжками, как раненый тигр или человек, идущий ради подвига на зияющую амбразуру.
Бар оказался невежливым образом взломан, скорее всего, вчера, скорее всего, именно мной. Внутри было ароматно и скользко от пролитых мимо рта вин. Я тяжело привалился к первой нетронутой бочке и крутанул кран на два оборота, предварительно открыв рот. Приблизительно шестьсот граммов, или три стакана сухого из южной Бургундии, восстановили во мне некое подобие интеллекта. Я закрыл глаза и несколько минут беспечно рассматривал радужные пузыри, плавно колыхающиеся на внутренней стороне век. А затем, когда совсем отпустило, начал последовательно вспоминать вчерашний день.
Утро, день, рождение вечера я вспомнил досконально, до самых казенных бытовых мелочей. Ничего особенного, обычная возня. Но вот возникает женщина!..
Дальше процесс вспоминания пошел тяжелее, с разрывами… Вот она меня собою смутила, напугала чем-то внутренним, тем, от чего затем отвлекла внешним. Внешними данными. Видимо, они были неординарными… Вот она отвела меня за колонну и опоила зельем. Затем я пошел за ней на выход, пошел, как приклеенный. Затем ее капроновое колено уперлось мне в грудь, это происходило уже на заднем сиденье автомобиля. Я мог отличить это колено от тысяч других, я запомнил его навсегда, как и выпученные от восторга и страха глаза наблюдающего за нами Василия… Затем место действия перенеслось в мою квартиру. Я лежал поперек кровати, обездвиженный, обессиленный, практически парализованный, но почему-то счастливый, и, удерживая пальцем правой руки тяжелое веко, сквозь пьяный туман наблюдал за Катериной. На ней не было ничего лишнего. Немыслимо дорогие вещи бессмысленного назначения были с неистовством разбросаны по квартире. Не помню, чтобы я их срывал, наверное, эти вещи были сшиты каким-то особенным способом и в нужный момент спадали сами собой. На Кате были только перчатки из молочно-белой резины и высокие сапоги, переливающиеся, как чешуя у кобры. Прежде я видел нечто такое в фильмах для неуверенных в либидо мужчин, видел нечасто и в плохих копиях. Этот бизнес был вне нашей правовой компетенции, порно-индустрию монополизировала «Родина-3» и, надо сказать, небезуспешно применяла для управления настроением люмпенов и прочих плебейски ориентированных элементов. В порнографии же, демонстрируемой Катей, напротив, проявлялся некий аристократизм. В ее действиях улавливался четкий, призывающий совокупиться ритм. Словно дикая голодная хищница, преследующая дичь, она ловко, изящно и эротично потрошила содержимое моих вещей, виртуозно взламывала створки платяного шкафа и ящики письменного стола.
Я любовался ею и одновременно недоумевал, отчего моя персона вызывает у нее столь буйный интерес. Такой женщине полагалось быть не здесь, рядом с пьяным неприметным человеком, не гражданским и не офицером, обеспечивающим избирательную дезодорацию общества. Ее место там, где круглый год лето, где получают Оскары, изобретают моды, катаются на яхтах, жуют пищащих от ужаса мидий с золоченых тарелок, среди одного процента обезумевших от безнаказанности дорого одетых обезьян, среди моих потенциальных противников. Мы с ней были безнадежно несоединимы, безнадежно разнородны. Но она была здесь. И я не смел да и не мог об этом спросить. Я просто смотрел.