Время Волка
Шрифт:
Лёнину диверсию с поступлением в консерваторию бабушка приняла с трудом. У них было долгое объяснение, когда Лёня рассказал всю правду – и про год, проведённый на складах «Елисеевского», и про внезапно открытый певческий талант, и про желание быть артистом. Серафима Ивановна никак не могла принять новую действительность, поверить, что её Лёня, её скромный тихий мальчик хочет на сцену, что ему нравится «изображать шута на потребу публики». И только один довод заставил её смириться – вылеченное чудесным образом заикание. В магию она не верила и сочла, что желание быть артистом заставило Лёню преодолеть какой-то внутренний барьер, мешавший ему нормально говорить, а всё остальное – не более чем сказки.
А потом был замечательный вечер. За широким деревянным столом во дворе под оплетённым виноградом навесом они втроём: бабушка,
Он рассказывал бабушке про институт, про сыгранного Дулиттла в отчётном спектакле, то и дело выскакивая из-за стола, чтобы показать чечётку или спеть что-нибудь из выученного. Бабушка только качала головой и не переставала удивляться, как меняется её Лёнька, в какого красивого и, что поразительно, уверенного в себе парня превращается. От него шли волны внутренней энергии, согревающие всех, кто оказывался рядом, он словно светился изнутри. А так бывает, она хорошо это знала, только с людьми, нашедшими себя, занимающимися своим делом.
* * *
Неизбежное произошло, когда Лёнька учился на четвертом курсе. Этот год давался ему особенно тяжело. Во-первых, из Венгрии вернулся отец с семьёй. И буквально на следующий день Лёня пришёл в деканат с просьбой дать ему общежитие. Лёне хватило одного вечера с бурным выяснением отношений, в ходе которого рефреном звучало сакраментальное: «Ты не настоящий Волк». В отличие от бабушки, отец далеко не так легко принял тот факт, что Лёня готовится стать артистом «Музкомедии», а не пианистом. Но больше всего он был возмущён тем, что все эти перемены произошли за его спиной и без его согласия.
– Я из тебя музыканта растил, а ты куда пошёл, в клоуны? Вот она какая, твоя благодарность? – с невыразимой скорбью в глазах высказывал ему старший Волк.
Лёне хотелось напомнить, что никого отец не растил и всё его участие в музыкальной судьбе сына заключалось в покупке пианино, но решил не ввязываться в конфликт. Наутро просто собрал свои немногочисленные вещи и прямо с чемоданом пошёл в институт проситься в общежитие. Борька к тому моменту уже прочно обосновался в общаге Второго меда, и, глядя на него, Лёня тоже захотел свободной студенческой жизни. Лёню подселили в комнату к первокурснику театроведческого отделения, вечно корпящему над книжками Костику, и вдвоём они прекрасно уживались. Костику совершенно не мешали Лёнины утренние распевки и вечерние разучивания романсов, зато он умел готовить умопомрачительно вкусные макароны по-флотски с настоящей домашней тушёнкой, которую ему присылали родители из деревни в стеклянных полуторалитровых банках с молочно-желтыми крышечками из застывшего жира. Так что вопрос питания у Лёньки тоже решился сам собой.
Оставалась только одна проблема – им негде стало встречаться с Оксаной. Романтические прогулки по паркам Москвы, конечно, были делом увлекательным, однако с наступлением зимы всё менее комфортным, особенно для постоянно мёрзнущего Лёньки. Он стал чаще задумываться о том, что делать дальше. Выходило, что надо предлагать Оксане руку и сердце, тем более что сердцем его она давно завладела целиком и полностью, но куда он приведёт жену? Знающие друзья советовали вложиться в строительство кооперативной квартиры, мол, в Марьиной роще есть отличные варианты и недорого. Но легко сказать! На помощь родителей рассчитывать не приходилось, а со студенческой стипендии на первый взнос не накопишь. Лёнька и так хватался за любую возможность заработать: снимался в массовке на «Мосфильме», в декабре и январе «работал ёлки», изображая Деда Мороза в детских садах, но вырученные деньги уходили на то, чтобы прилично одеться, сводить Оксану в кафе, купить ей подарок к очередному празднику.
Всё те же друзья советовали ехать летом в гастрольный чёс, мол, вот где настоящие заработки, и на этот раз Лёня готов был пожертвовать летним отдыхом, но тут вылезла вторая проблема, отравлявшая ему существование. Дело в том, что с середины четвёртого курса он вдруг начал терять голос.
Когда Лёня в очередной
– Боря, это невозможно, – сипел он, меряя шагами общаговскую кухню, на которой они устроились за крохотным, втиснутым между рядами плит столом. – Мне готовиться надо, экзамены скоро, потом гастроли, а я без голоса.
Борька ни черта не понимал в вопросах здоровья связок, зато очень хорошо знал Лёньку.
– По-моему, ты себя просто заездил, – заметил он. – Хватаешься за все подряд: то у тебя ёлки, то капустники, теперь вот гастроли. Плюс Дед твой тебя гоняет как сидорову козу. Тебе просто надо отдохнуть и помолчать, и голос восстановится.
– Да ладно тебе, все так крутятся, – кипятился Лёнька. – У всех ёлки, капустники и учёба, некоторые даже работают. Тополя вон в театр пригласили стажёром, он уже в «Доне Базилио» поёт, мы с Оксанкой ходили смотреть!
Тополев, его однокурсник, изрядно Лёньку раздражал, хотя он и сам не понимал почему. Возможно, всё дело было в том, что Тополев, тоже баритон, считался второй звездой их курса, его также хвалили педагоги, его вместе с Лёнькой показывали всем гостям института, и между ними неизбежно возникал дух соперничества. Так как Лёню в театр пока никто не звал, на Тополя он был изрядно зол.
– Я не спорю, говорю же, я не специалист, – покладисто согласился Борька. – Однако мне кажется, ты зря сравниваешь. У вас с ним может быть совершенно разный голосовой аппарат.
– Он тоже баритон! И у него те же две октавы!
– Не в октавах дело! У тебя просто другой организм: быстрее устают связки, пересыхает слизистая, отсюда твои ларингиты, которые ты ошибочно принимаешь за простуды. Лёнь, сходи к фониатору, у вас же должен быть в институте.
– Я не люблю врачей, – буркнул Лёня.
– Меня тоже? – притворно-обиженно воскликнул Борька и тут же получил дружеский тычок.
– Балда! Ты не считаешься!
Но к фониатору Лёне всё-таки пришлось сходить, Дед заставил. Он пережил несколько крайне неприятных минут, сидя с раскрытым ртом, с повешенной на нижнюю челюсть салфеткой, пока доктор рассматривал его связки, что-то бормоча себе под нос. А в итоге услышал то же, что сказал ему Борька: чувствительный голосовой аппарат, необходимо снижать нагрузку.
Посещения фониатора станут для Леонида Витальевича самым обычным делом, а постоянная забота о состоянии горла перейдёт чуть ли не в навязчивую идею. Слишком много будет зависеть от здоровья голоса. Если, проснувшись утром, он обнаруживал, что голос не звучит, сразу считал день потерянным. Конечно, он не срывал гастроли, он распевался, заставлял голос зазвучать и выходил на концерты, но пропадал не только сказочный, обволакивающий тембр Волка, пропадал и тот особый настрой, который очаровывал всех, вне зависимости от пола, кто приближался к Леониду Витальевичу, та волшебная энергетика, которую называют харизмой, или личным обаянием. Что удивительно, даже после появления и повсеместного распространения фонограммы Леонид Витальевич будет так же трепетно относиться к голосу. Не брезгуя «плюсом», а потом и прибегая к нему в силу возраста (творческое долголетие ещё ни для кого не оставалось безнаказанным), он тем не менее будет ежедневно распеваться так тщательно, будто вечером ему выходить не на закрытую вечеринку к жующей публике, а на сцену Большого театра.