Время Вьюги. Трилогия

Кулак Петрович И Ада

Другое дело, что в двадцать лет все полагают себя бессмертными, а Каниану исполнилось ровнехонько двадцать два года, и он очень надеялся протянуть еще хотя бы месяц, чтобы отправиться на тот свет двадцатитрехлетним. Так выходило чуточку менее обидно.

В город Каниан следующим утром въехал под телегой, заплатив торговцу образком и получив на сдачу две репки, которые тут же и съел.

Иргендвинд всегда ясно понимал, что собственные знания и способности мало соотносятся с его успехом или неуспехом в жизни. Для твердой гарантии последнего у него имелся папа, а собственная голова на плечах являлась не более чем приятным дополнением к родительскому кошельку. Как ни удивительно при таком подходе к жизни, иностранные языки Каниан, вовсе не стремившийся провести

всю жизнь в Эфэле, учил исправно. Он свободно говорил на аэрди, виари и эйльди, мог кое-как изъясниться на рэдди, с пятого на десятое понимал морхэнн. Это его и спасло, позволив прикинуться рэдским беженцем, которых, несмотря на усиленные кордоны на границе, было пруд пруди. Местные бездомные — коренные эйнальдцы, чем они страшно гордились — тут же показали приезжему конкуренту его место. И Каниан — едва живой, с намятыми после такой своеобразной дипломатии ребрами — оказался перед дверью самой отвратительной хибары, которую ему доводилось видеть в жизни. Хибара представляла собою нечто среднее между хлевом и сараем, но жили там почему-то люди. И умереть бы Каниану под этой дверью, но тут судьба улыбнулась ему в третий раз, послав огромного и горластого попутчика, громко честившего на рэдди калладских свиней, из-за которых он был вынужден удрать в Эйнальд, не понимая ни слова из местного чириканья. Иргендвинд, не растерявшись, тоже от души прошелся по калладским свиньям с применением некоторых чисто рэдских обертонов, и тут же оказался нанят в качестве толмача. Каниан легко объяснился с держателем полусарая-полухлева, носившего гордое имя «странноприимный дом», пообещал и дальше по необходимости оказывать переводческие услуги, а в качестве гонорара потребовал снять себе комнату на три дня вперед и что-нибудь горячее на ужин.

Под комнатой здесь понималось пространство, отгороженное от прочих рядов тюфяков рогожей, но Каниана такие мелочи уже не волновали, как не волновали и клопы, просто обязанные блаженствовать в подобном месте. Он жадно выхлебал малоаппетитную на вид жижу, в которой плавало не поддающиеся опознанию овощи, сунул винтовку под тюфяк, накрылся драным одеялом и заснул, как провалился.

Как ни удивительно, лихорадка окончательно свалила его не на болотах и в лесу, а уже в относительно теплом месте. На следующий день Каниан не смог встать с постели. Он уныло смотрел в кривой поток, сквозь щели в котором кое-где пробивался дневной свет, и понимал, что, скорее всего, до двадцати трех лет не дотянет. Горло жгло как огнем, легкие раздирал кашель, и в довершение всего он отлично чувствовал вес компресса, который какая-то сердобольная старая рэдка, почти такая же тощая, как и он сам, положила ему на лоб.

Каниан пожалел, что у него не осталось денег, чтобы дать их ей. Никаких других способов убедительно выразить благодарность эфэлец не знал. Говорить он не мог совершенно, так что просто следил, как в старческих руках мелькали спицы. Она старательно вязала шарф.

— Не волнуйся, мальчик, ты теперь можешь спокойно умереть, — приговаривала старуха каждый раз, когда Каниана сгибало пополам от кашля. Он тоже не сомневался, что теперь может умереть, но такая смерть в его понимании мало походила на «спокойную». Спокойно он бы умер на колокольне, если бы не догадался пристрелить наследника. При таком раскладе Бенедикт, наверное, сумел бы убедить подоспевшую охрану, что сам остановил злоумышленника и тем уберег принца. Но, коль скоро принц уже был мертв, следовало убрать Каниана как можно дальше от церкви.

Лечить его старая женщина, конечно, ничем не лечила, да и откуда бы у нее взялись лекарства. Но похлебкой своей делилась исправно. Другое дело, что есть Каниану уже не хотелось совершенно. Большую часть времени он или лежал в полудреме — ему вспоминались бесконечно далекие теперь берега Слез Ириады, самых знаменитых эфэлских озер, где в его детстве у отца с матерью был загородный дом — или слушал в пол-уха россказни старухи. Она верила в бесов, духов, вампиров и оборотней, а заодно в добрых Заступников и в то, что рано или поздно Рэда отстоит у Каллад

своих богов. Каниан знал, что с геополитической точки зрения это совершенно невозможно, но молчал. Каждый имел прав на свои надежды. Его надежды отмирали примерно с той же скоростью, как холодела кровь. Каниану даже до двадцати трех уже дожить не хотелось, только бы уснуть и больше никогда не просыпаться от озноба.

Наверное поэтому он почти не испугался, когда рогожу откинула чья-то рука и напротив него и его добровольной сиделки оказалось трое молодцеватого вида мужчин в штатской одежде.

— Сынки, — начала было рэдка, но так и не успела сформулировать вопрос. Судя по глухому стуку, ее чем-то ударили в висок. Второй пришелец довольно беззастенчиво повертел голову Каниана, рассматривая его лицо под разными ракурсами, а потом вполне уверенно сказал:

— Он.

Второй отодвинул его воротник и продемонстрировал товарищам татуировку между ключиц:

— Точно, он. Кажись, кончается. Слышите, как хрипит?

— Не кончится. К нему вопросов много. Слышишь, ты, мразь? Говорить можешь?

Каниан почти порадовался при мысли, что никаких сногсшибательных признаний из него теперь не выбьют даже лучшие профессионалы своего дела. Говорить он не мог совершенно. И изменить этот факт было куда сложнее, чем оглушить или убить безобидную старую рэдку, верившую в бесов.

Взгляд Каниана опустился на ее руку, безжизненно лежащую на упавшем вязанье. Шарф оказался узкий и яркий, наверное, для внука старалась.

Ему впервые пришла в голову мысль, что он сам бросил камень с моста, убив двух людей, а все, что происходило после — включая неудачливого пограничника и старую рэдку — не более, чем круги по воде. Маховик раскручивался уже практически без его вмешательства, и разбивал новые жизни. И, скорее всего, должен был уничтожить и его тоже. И тогда остановиться. Или — нет?

Эфэлцы о чем-то говорили между собой. Каниан их почти не слушал. Он вспоминал то немногое, что успела ему поведать рэдская беженка, интуитивно постигая какую-то довольно простую, но вечно ускользающую вещь.

Старуха любила сказки. Она, наверное, потеряла внука и была не в своем уме, рассказывая их Каниану. И среди бесов, посаженных в мешок в самую короткую ночь в году, и сказочного Беловодья, где текли молочные реки, ему вдруг вспомнилась сказка, отличавшаяся от остальных. Про мельницы, которые крутит ветер времени, и которые в свою очередь мелют весь мир, так что только костяная мука остается.

В репертуар рэдки каким-то чудом попала нордэнская сказка. Каниан смутно припоминал, как однажды, непостижимо давно, эту сказку ему рассказывала мать. И он тогда боялся, потому что самым страшным казалось стать такой меленкой, которая мелет в прах все вокруг только из-за того, что ветер дует. И не выбирает, куда ей крутиться и что перемалывать.

«Мельницы» просто так не умирали. Только сталкиваясь с другой «мельницей». Трое особистов не могли быть «мельницами», они были просто человеческой дрянью, кругами по воде. Чтобы убить одну «мельницу», требовалась другая. Это Каниан понял четко, с той ясностью, которая присуща начисто лишенному логики бреду.

И вдруг совершенно перестал бояться.

12

Из гостиной доносилась музыка. Тяжелые, торжествующие аккорды «Кассиаты» плыли по ночному дому.

«Вернулся, он все-таки вернулся», — радостно подумала Анна, веря и не веря одновременно. «Кассиата» разливалась как река. Девушка села на постели, вслепую нашарила туфли, накинула на плечи шаль и бросилась в гостиную.

«Вернулся! Он все-таки вернулся за мной!»

Анна, не чуя под собой ног, летела по коридору. Двустворчатые двери гостиной. Глубокий, ликующий аккорд из-за них.

Она толкнула створки. Сделала еще пару шагов и только тут поняла, что в гостиной царит густой сумрак. Шторы на окне задернуты, свечи не горели.

«Как он играет в такой темноте?» — удивилась Анна, оборачиваясь к пианино. Улыбка замерла у нее на губах.

Стул у пианино был пуст. Только «Кассиата» медленно плыла по полутемной комнате.