Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
«Еще два метра, запереться, и можно начинать орать. Дыши. Спокойно. Не разжимай зубы».
Эдельвейсу каким-то чудом удалось выполнить по-военному четкий поворот — видимо, сработали рефлексы — и не вписаться в дверной косяк. Кафель в уборной уже не был черно-белым и истинно калладским — хоть на это мозгов у архитектора хватило. Винтергольд добрался до умывальника, стараясь не смотреть перед собой — ему совершенно не хотелось видеть то, что показало бы зеркало на стене — резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и здоровой рукой попытался открыть холодную воду. Ручка крана
«Извечное калладское разгильдяйство. Хоть штрафуй, хоть вешай», — почти без эмоций подумал он — как вдруг его сильно качнуло. Пытаясь удержать равновесие, Эдельвейс по привычке схватился за бортик раковины правой рукой. У него аж искры из глаз посыпались. Падая, он налетел подбородком на этот самый бортик, а потом свет ярко сверкнул и померк.
В себя Эдельвейс пришел уже в больничной палате — это он понял по характерному запаху лекарств еще до того, как открыл глаза. В не зашторенное окно падали красноватые лучи. Значит, горела заря, неизвестно только, утренняя или вечерняя. Винтергольд обвел помещение взглядом — в голове все еще несколько мутилось — и наткнулся на хмурое лицо их семейного врача, Фрэнсиса Майлза.
— Здравствуйте, Френсис. Почему я не дома?
— Добрый вечер, мессир Винтергольд. Вы в госпитале Герхарда Гэссэна, — невозмутимо ответил тот. — Мы не посчитали целесообразным перевозить вас в таком состоянии.
«Они кололи мне что-нибудь?» — хотел спросить Эдельвейс, но удержался. Страх перед врачами был одним из многих страхов, которые он более-менее удачно прятал от окружающих. Вместо этого Винтергольд поглядел на свою руку и увидел свежие повязки. Поморщился. «Если они хотели занести мне какую-нибудь заразу, они успели», — механически подумал он. Ломило челюсть, а руки он просто не чувствовал.
Фрэнсис поглядел на часы.
— Ваш отец настаивал, чтобы я сопроводил вас домой уже сегодня и оказал квалифицированную помощь. Но, принимая во внимание ваше состояние, я бы не стал настаивать на немедленном переезде.
Врач явно намекал, что отец жаждет поговорить по душам на предмет сегодняшних его поступков. К счастью, Эдельвейсу было уже не семь и даже не семнадцать. Впрочем, он даже не побоялся бы объяснить родителю свое поведение, если бы только сам его понимал.
«Там стояла женщина. Она звала на помощь».
Эдельвейс напрягал память, пытаясь вспомнить, что же все-таки подхватило его как шквал ветра и заставило слететь вниз, делать то, чего он не собирался делать. Может, и хотел, но не собирался. Уж точно не таким образом. Но в голове стоял туман. По всей видимости, над ним поработал высококлассный маг. К счастью, он всегда мог попросить Феликса проверить Мглу.
Вопрос, сожалел он или нет, являлся сугубо гипотетическим. Сожаления — равно как и их отсутствие — не меняли реальности. А в реальности папенька, к гадалке не ходи, орал бы очень долго и громко.
Но даже это было лучше, чем одетые в белое улыбчивые люди со шприцами в руках.
— Я хочу уехать домой.
— Но…
— Немедленно.
— В вашем состоянии…
— Люди не умирают от ожога руки в любом состоянии.
— Могу вас заверить, это более чем достойное заведение.
«Аделаида умерла в куда более достойном заведении», — подумал Эдельвейс и смолчал. Ему до сих пор снились окровавленные простыни и длинный коридор самого престижного в столице родильного дома — жемчужины медицины, куда Аделаида рвалась как бабочка на огонь. Она боялась свекра, боялась каменного особняка, боялась акушерки, принимавшей роды еще у матери Эдельвейса — и потом умирала в чистой палате долгие восемнадцать часов, правда, под морфием. Эдельвейс, поняв, к чему движется дело, наплевал на волю всесильного папеньки и прямо сказал врачам, чтобы спасали жену, а не ребенка. Не спасли никого.
Феликс потом сказал, что их убил через Мглу какой-то подонок. Возможно, просто пожалел Эдельвейса, сняв с него ответственность за смерть жены. Он не очень верил и не спрашивал.
— У меня нет претензий к этому заведению. Но я хочу, чтобы бинты мне меняли дома. Без морфия.
Френсис и так, скорее всего, догадывался о его страхе перед почти всемогущими людьми в белых халатах. В какие-то моменты каждый из них по отдельности был сильнее всей калладской разведки и контрразведки разом.
Семейный доктор Винтергольдов пожал плечами, видимо, таким образом выражая легкую степень неодобрения, и пошел улаживать немногие формальности. Эдельвейс все же доковылял до окна. Он, несомненно, видел перед собой закат и, следовательно, провалялся без сознания не более шести часов кряду. Вряд ли все силы ада в кесарии сорвались с цепи именно за это время.
— Вам подарок передали, — усмехнулся Френсис, вернувшись. Эдельвейс к тому моменту как раз смирился с простым фактом, что ближайшие дней пять на люди с таким лицом лучше не выходить.
— Апельсины? — удивился он, глядя на корзинку в руках врача.
— Практически, — хитро улыбнулся тот. — Элитные коньяки и прочие знаки расположения я оставил, а вот этот раритет решил вам показать.
Винтергольд ничего не понял, пока не принюхался. Запах апельсинов перебивала травяная горечь.
— Я так понимаю, это благодарность от однополчан?
— Вероятно.
— Так Дэмонру Ингрейну оправдали?
— Нет. Ее ждет людской суд. Божий вы сегодня качественно испортили. Я слышал, случился большой скандал. Нордэнов попросили открыть ящик. Наши чрезвычайно гордые гости весьма гордо отказались и совсем уж гордо уехали восвояси.
Как-то слишком уж быстро северные бестии отступились от куска, который уже считали своим. Это было весьма не в их национальном характере.
— Понимаю, вы можете не ответить мне на этот вопрос, но я его все же задам. Феликс ведь уже смотрел Мглу?
— Именно.
— И что произошло?
— Не знаю. Но Феликс до сих пор там. Нам не удалось ничего сделать. Я уверен, он расскажет, если вернется. Только уж простите великодушно, мессир Винтергольд, но в том, что он вернется, я не уверен совсем. Вы же понимаете, что именно обычно возвращается по прошествии пяти и более часов.